Путешествия по Восточной Пруссии. 1813–14

ЛЕГЕНДЫ ПРУССИИ в блоге Татьяны Коливай.

Восточная Пруссия, может быть, сейчас изменила свой облик,
но я знаю ее только такой, какой она была двадцать лет назад.

Август Левальд

 

Когда подъезжаешь к Висле со стороны пустошей и бедных гречишных полей Западной Пруссии, то удивляешься внезапно появившейся под ногами жирной черноземной почве, в которой застревают колеса повозки, а лошади проваливаются в нее почти по самый живот. Здесь — низменность Вислы, называемая Вердером, где живут богатые фермеры, чьи сюртуки украшены рядами больших серебряных пуговиц, а комнаты отличаются голландской чистотой и элегантностью. Они смотрят из светлых зеркальных окон своих домов на пустынную нищету улиц, флегматично принимая невзгоды путников как развлечение.

Это самый плодородный регион прусского королевства, а вердерский крестьянин из-за своего богатства вошёл в поговорки и даже был воспет в народной песне:

("А вот богач-крестьянин, мошенник он и плут. По имени он Хардер, а местность эта — Вардер.")

Однако, кроме плохой дороги, ничего интересного для путешественников этот край не представляет. Дома, окруженные невысокими живыми изгородями и огромными кучами навоза, раскрашены яркими красками, а столбы и заборы покрыты той тонкой резьбой, которую умеют делать корабельные плотники. Здесь можно увидеть гротескные личины и рожи, и всё это — резьба по дереву, расписанному двухцветными полосками, что прибавляет красочности безвкусному однообразию целого.

В порту Данцига (Гданьск, Польша).

Тот, кто проезжает здесь весной, когда цветут деревья, конечно, может наслаждаться щедрой красотой природы, но дорога обычно бывает тогда самой плохой, непроходимой, и это портит всякое удовольствие от теплых весенних деньков.

Однако вскоре путешественник покидает этот прусский рай и приезжает к берегам Балтийского моря, чтобы добраться до старой столицы королевства, Кёнигсберга.

Новое несчастье! Новая беда! Там — непролазная грязь, здесь — повсюду вода. Карета катится по большим лужам воды и мочажинам, слева об ось повозки часто бьются морские волны, и, куда ни глянь, повсюду простирается бесплодная песчаная равнина, в песках которой лишь кое-где виднеются бедные рыбацкие деревушки.

Так что поистине испытываешь настоящее счастье, когда, наконец, впереди широким полукругом на берегу Прегеля появляется Кёнигсберг, открывая перед путешественником свои гостеприимные ворота, но в то же время весьма плохие постоялые дворы.

В моей юности я мало обращал внимания на все эти дорожные неудобства, совершая многочисленные вылазки по самым интересным окрестностям. Это был и соседний Фрауэнбург с его древним собором и воспоминаниями о Копернике, и живописный берег озера близ Побетена, и Пиллау с его оживленной портовой жизнью и живописными берегами залива Фришес Хафф.

Но совершал я и дальние путешествия: в Данциг — старинный город с очаровательными окрестностями; Мемель, который выглядел точь-в-точь как английское поселение, где Аргеландеры, Огилви, Симпсоны, Маклины и Мотерби жили с настоящим элегантным комфортом¹; к берегам Немана и прекрасным краям прусской Литвы; к холмистым фруктовым полям так называемого Оберланда, где на дорогах стоят распятия, где монастыри и величественные кирхи, словно по мановению волшебной палочки, уносят нас из краев чистого протестантизма в священную тьму библейских полей раннего христианства, на которых мирно пасутся стада овец, а рядом виднеется пастух со своим посохом.

Путешествие в Мемель в то время никогда не обходилось без странных приключений и неудобств, хотя расстояние от Кёнигсберга составляло не более двадцати четырех немецких миль². До Мемеля можно было добраться тремя способами. Первый: по воде в открытой лодке по коварному Куршскому заливу; Второй: по Куршской косе — узкой полоске песка между одноименным заливом и Балтийским морем; Третий: через Тильзит, где нужно было делать объезд в двенадцать миль, а дорога выглядела примерно так же, как в низменности Вислы, то есть непроезжей. Сейчас, как я слышал, это основной вариант, так как там проложили хорошую дорогу. Но в наше время в Мемель люди обычно ездили по Косе.


Бегство прусской королевы Луизы с детьми из Кёнигсберга в Мемель по Куршской косе в январе 1807 года.

Легче всего было в Кёнигсберге садиться в карету экспресс-почты, но путешественники часто выбирали общество так называемого "Рижского извозчика", чей тяжело груженный товарный фургон глубоко утопал в песке, преодолевая в лучшем случае не более четырех миль за день.

Я однажды совершил такое путешествие в обществе графа из знатного курляндского рода, капитана саксонского гвардейского гусарского полка и богатого русского купца.

Память о той поездке по Косе навсегда останется со мной. Нечто подобное Стеффенс³ описывает в одной из своих новелл, когда говорит о северо-восточном побережье Ютландии, но Куршская коса имеет ту особенность, что в некоторых местах ее ширина едва достигает полутора миль. Высокая песчаная гряда тянется по всей длине косы. Склоны ее, частично состоящие из плывуна, ныне образуют дюну, называемую "Нерунг".

Мы ехали по морскому берегу, а точнее даже по самому морю, где галька, отшлифованная волнами, образуя подобие естественного шоссе, облегчала участь лошадей, тащивших тяжелую повозку. Конечно, волны, бьющие в колеса экипажа, представляли собой зрелище не из приятных, но на самом деле в таком путешествии не было ничего опасного, если вам повезет не наткнуться на зыбучие пески!

Сильным ветром с дюн далеко в море иногда сносит большие объемы песка. Этот песок лежит на одном уровне с твердой почвой и почти ничем внешне от нее не отличается. Если повозку оказывается в таком месте, она тут же начинает тонуть в этой песчаной могиле. И если путешественник совершает поездку в одиночестве, а ждать помощи неоткуда, то обычно быстро погибают "и человек, и мышь"⁴.

За исключением нескольких хижин, похожих на домики-времянки на высоких альпийских перевалах, на морском побережье Косы не было ничего, что могло бы служить хоть каким-то укрытием. Хижины эти использовались для короткого отдыха в плохую погоду и для отдыха лошадей, когда их кормили в полдень. Там не было людей. Там не было вообще ничего, а всевозможные припасы и фураж для животных приходилось возить с собой.

Вечером, когда солнце приближалось к закату и утомленные люди на усталых лошадях завершали свой четырехмильный переход, возница свернул с побережья к центру Косы, и наша повозка начала подниматься на крутые склоны песчаных холмов, которым каждый раз порыв ветра придавал новые причудливые формы. После невероятных усилий мы наконец достигли вершины и оттуда увидели зрелище настолько удивительное, что подумали, будто перенеслись на какой-то остров южных морей.


Дюны Куршской косы.

Перед нами было совершенно другое "море". Оно было темнее Балтийского, по нему яростно катились волны, а где-то вдали угадывалось побережье, окутанное туманной дымкой. Это был Куршский залив. Кругом был песок, как везде вокруг. На берегу залива стояли хижины — бедная рыбацкая деревня.

Местная полуразрушенная кирха утопала в песке, кресты и надгробные камни здешнего маленького погоста тоже наполовину были засыпаны песком и казались заброшенными; Будто бы ничто не прочно на этой неверной земле: всё — просто игра ветров. И только пять или шесть чахлых деревьев, росших недалеко от еще более жалких избушек, производили приветливое, трогательное впечатление.

Неподалеку, на берегу, у плещущихся прохладных волн, где чувствовался свежий ветерок, сидели местные женщины. Они плели сети для ловли рыбы и пели песни, которые Мартин Реза⁵ так старательно собирал для нас. — Дайны, песни о любви, простые, но мелодичные и полные поэзии.

Тем временем мужчины ловили в море лосося и огромных угрей — хлеб насущный жителей Косы — или были заняты работой по дому.

Это и есть то янтарное побережье, сохранившееся в своем первозданном облике до наших дней, как его чудесно описал Вернер⁶ в своем романе «Крест на Балтийском море». Кажется, в любой момент можно увидеть приближение хозяина края, страшного жупана⁷ и услышать взволнованные голоса испуганного хора:

("Вот идет жупан! — Какая страшная весть! — Кого же он накажет? Вся власть у него!")

Я увидел здесь деревушку Кунцен с той самой засыпанной песком кирхой, а также Нидден, Росситтен, Негельн и Шварцорт, откуда через узкий пролив люди переправляются на другой берег, чтобы высадиться в Мемеле.

Кроме рыбы с картошкой и глотка крепкого хлебного самогона, этим людям предложить нам было нечего, но они встретили нас вежливо и гостеприимно своим "mile kunx "⁸.

Ночь мы провели на постоялом дворе, на высоких кроватях с балдахинами, а рано утром снова стали карабкаться на песчаную гряду, чтобы продолжить путь по пустынному морскому побережью.


Рыбацкие хижины в Шварцорте (Юодкранте, Литва).

Если такое путешествие было утомительным, то добраться до Мемеля по воде было еще труднее. Обычно путники ехали из Кёнигсберга в рыбацкую деревушку Шаакен на южном берегу Куршского залива, и садились здесь на так называемый Шаакенер — открытое большое парусное судно, пассажиры которого испытывают на себе все капризы погоды.

Из соображений безопасности на судне нельзя было разводить огонь, и поэтому путешественники по этим бурным водам в любое время года на несколько дней могли остаться без горячего, довольствуясь только холодной пищей. — Сомнительное предприятие, на которое человек с достатком вряд ли бы отважился. В надежде на попутный ветер этот вариант обычно выбирали люди небогатые.

Третий путь — через Тильзит тоже был лишен комфорта. Так что, как видите, добраться до Мемеля было отнюдь не просто, и в итоге поездка по Косе все равно оказывалась лучшим решением.

Самым интересным местом недалеко от Кёнигсберга, была в то время Эрмеландская архиепископия. Паломничество в Хайлигелинде — к Священной липе⁹ привлекало как католиков, так и лютеран. Ночлег в красивом лесу был романтичным, время года теплым, люди веселыми, церковная процессия впечатляла, и все это невероятно увлекало и притягивало нас.

В ранней юности я каждое лето совершал поездку в эти места в компании моих дорогих друзей. Один из них давно умер, двое других, возможно, задумчиво улыбаются, вспоминая те дни. Наша жизнь стала серьезней и тяжелей, но тогда мы не думали о будущем!

Вы, молодые люди, которые пользуются благами 1836 года! Вы, кому уже недостаточно стремительных поездов! Вы, кто скоро увидит, как все расстояния исчезают благодаря пару и железным дорогам, — вы не сможете понять меня, когда я говорю, что поездка за двенадцать миль была для нас, молодых людей 1813–1814 годов, необыкновенным, замечательным путешествием.

Вы, каждый год совершающие поездки по Рейну, знающие и Париж и Лондон, вы, кто поднимается на заснеженную вершину Риги¹⁰! Вы не знаете, как бились сердца у нас, бедных кёнигсбержцев, когда мы слышали о путешествиях, и как нам хотелось хоть немного прокатиться по ухабистым дорогам старого королевства!

Какое множество вещей мы брали с собой и сколько забывали взять из того, что потом очень не доставало в ходе нашего великого вояжа! Я думаю, сейчас легче добраться до Ливорно, а оттуда на пароходе до Леванта, чем в те годы поехать в Хайльсберг¹¹, куда я обычно заезжал из Хайлигелинде.

Ту поездку по Восточной Пруссии я совершил летом 1814 года с моими друзьями.

Бартель из Ьартенштайна.

Прекрасным июньским утром мы выехали из Фридландских ворот Кёнигсберга на легкой повозке. Перед нами лежала зеленая равнина, на которой то и дело показывались башенки кирх местных деревушек, слева протекал Прегель, справа виднелся лесной массив Авайдена.

Мы все были счастливы без причины и радостными глазами смотрели на знакомый мир.

Трактиры были убогими, пиво нельзя было пить, о комфорте не было и речи. Обычно мы спали на соломенных подстилках. Но мы воспринимали самые ничтожные вещи, которые случались с нами в пути, как очередное интересное приключение!

Недалеко от Кёнигсберга находится селение Мюльхаузен. Там жила дочь великого реформатора Мартина Лютера, вышедшая замуж за дворянина фон Калькштайна. Здесь мы стояли перед портретами Отца Мартина и его дочери Маргариты, которые, как предполагалось, были написаны Гольбейном. [На самом деле — Лукасом Кранахом. — Ред.]

Оттуда наша компания добралась до Бартенштейна¹², маленького грязного городка. Здесь мы увидели лежащий перед ратушей старый камень [Бартель — см. выше.]. Он имел сходство с человеческой фигурой, ему когда-то поклонялись наши предки-язычники. Это была легенда, все еще ходившая в народе, но давно опровергнутая учеными. И хотя мы были хорошо осведомлены об этом, все равно присоединились к толпе зевак. Так стояли мы некоторое время, разглядывая древнее изваяние, пока кормили наших лошадей. Мы пытались увидеть в этом куске гранита настоящего Перкунаса, старого прусского бога-громовержца, представшего сейчас перед нами!

В Маркейме¹³ нас дружески принял здешний амтман¹⁴, и мы провели небольшое этимологическое изыскание. Прежде чем уехать, мы обнаружили, что местный замок на самом деле когда-то назывался Mag es keimen — Да произрастает — и что название Маркейм было образовано отсюда.

От Маркейма до Хайлигелинде совсем недалеко. Но нас сильно растрясло, прежде чем мы туда добрались. Девственный лес, в котором расположен монастырь, представляет собой волшебное зрелище. Белые монастырские здания посреди него производят необычайное впечатление, ведь ничего подобного мы не привыкли видеть у себя на родине. Обходные галереи вокруг монастырского двора (так называемые крестовые проходы) с часовнями, как и сама светлая, приветливая церковь, были расписаны al fresco¹⁵. Я никогда не видел живопись такого рода до посещения этого монастыря. Художником был швейцарец по имени Феликс Мейер¹⁶, если моя в остальном верная память не обманывает меня спустя столько лет. Я стоял в удивлении, задрав голову, и смотрел. И хотя мне не нравилось обилие архитектурных форм на картинах и слишком искусственно переплетенные ряды святых аллегорий, я не мог сдержать восхищения, как если бы стоял перед Лоджиями Рафаэля. Вот в чем волшебство первого впечатления от искусства в юном сознании!


Хайлигелинде (Свента Липка, Польша).

От гостиницы, расположенной напротив на холме, открывались прекрасные виды, и мы нашли здесь достойный прием. Я остался у дверей, чтобы зарисовать вид монастыря и всех окрестностей в лунном свете, и был очень счастлив, когда у меня это получилось. Никогда не видел до сей поры ничего столь прекрасного!

Из Хайлигелинде мы отправились в соседний городок Хайльсберг. Он был окружен зелеными холмами, образующими изящное обрамление для протекающей здесь речки. Я полагаю, что она носит название Алле, и прошу прощения у профессора фон Бачко¹⁷, который преподавал мне географию Пруссии, если ошибаюсь.

Когда мы увидели эту прекрасную долину, то решили отправить нашего кучера обратно и пройтись пешком. "Нам придется идти по горной местности!" — заметил один из нас. Ну, что ж! Нам удастся испытать в теперешней поездке все радости путешествий по горным тропам Швейцарии. Сказано — сделано!

Кучер остался на постоялом дворе, а мы с гитарами и рюкзаками на плечах пешими туристами вошли в Хайльсберг. Когда нам пришлось шагать по одной из узких улочек города, глазам предстало жуткое зрелище. Мы ужаснулись, увидев полуистлевшие останки матери-детоубийцы на колесе¹⁸. Действительно, такое не скоро забудешь! Нам поневоле пришлось пройти мимо так близко, что мы почти касались лохмотьев одежды, которыми играл ветер, и свисавших с колеса костей скелета, которые грозили обрушиться на нас. Однако ощущение жизни, которое мы, пройдя переулок, почувствовали в собственных костях, придало нам бодрости и вновь повысило наше настроение.

Хайльсберг был построен весьма странным образом. Вдоль фасадов домов тянулись сводчатые галереи, как это часто можно увидеть на юге Германии. Здесь же высился старинный замок, в котором когда-то проживал принц-епископ Эрмландский. Во всем остальном этот городок незначительный, грязный и, как обычно, плохо вымощенный. Очень уставшие, мы вернулись на постоялый двор, где, отдохнув, прошли в бильярдную.

Там два знатных господина коротали время за этой игрой королей, в перерывах подходя к боковому столику, чтобы глотнуть из стакана бренди и закусить куском колбасы. Один из них, дородный низенький человечек, в сером сюртуке и с такого же цвета картузом на голове, которую он даже не повернул при нашем появлении, развлекался тем, что постоянно сыпал шутками. Его собеседники сидели за столами, смешивая, так сказать, духовную пищу с хлебом насущным. Наше появление, казалось, на миг прервало беседу.


Хайльсберг (Лидзбарк-Варминьски, Польша).

… Я часто наблюдал у разных народов те реакции, которые производит внезапное появление поблизости совершенно посторонних лиц. Вот мои выводы. Англичане будут продолжать разговор, не обращая внимания на чужака и часто даже не взглянув в его сторону. Однако, в любом случае они обязательно выкажут гордое равнодушие.

Кстати, англичан бесполезно приветствовать при входе, поскольку они редко отвечают на приветствие. Так поступают даже те, кто при более близком знакомстве оказывается вполне обходительным и вежливым джентльменом. Соблюдение бессмысленных, обременительных форм вежливости по отношению к совершенно незнакомым людям не имеет для них никакого смысла, и я на самом деле нахожу это по крайней мере честным. Как часто мы сами замечаем, что за внешней вежливостью скрывается мужицкая грубость и плебейство!

На приветствие незнакомца французы отвечают, состроив очень серьезное лицо, и в этом им подражает весь наш воспитанный мир. Ныне, когда в общественном месте к беседующим французам приближается незнакомец, те на мгновение замолкают и бросают на него несколько мимолетных взглядов, в которых всегда сквозит некая насмешка.

Немцы с весьма раздраженным лицом долго и нарочито рассматривают приближающегося к ним незнакомца. Кажется, что эти — во всем прочем милейшие и добродушные люди — так и съели бы чужака за то, что он им осмелился помешать. Лишь позже эта первая ожесточенность проходит без следа.

Тот, кто думает, что на каждое приветствие надо отвечать дружелюбной улыбкой до ушей или даже набором дежурных фраз, наверняка обыватель из какого-нибудь маленького немецкого городка, а может быть — человек без манер и воспитания.

Жители маленьких городков и селений обычно более дружелюбны, чем обитатели крупных городов. Они более любопытны и поэтому более разговорчивы.

Но самое неприятное, когда незнакомца вводят в так называемое закрытое общество. Обычно это приводит к самому упорному молчанию в ответ на все попытки заговорить. Я сам наблюдал, как мой сосед по столу, который всегда был очень дружелюбен и разговорчив, не мог выдавить из себя ни слова, увидев незнакомое лицо напротив…

Впрочем, человек в сером сюртуке, казалось, не ведал о таких тонкостях. После краткого, но заметного недоумения он расслабился и продолжил отпускать свои шутки. Смех остальных тоже возобновился, и все перестали обращать на нас внимание. Однако нам все эти сальные остроты показались настолько убогими, что мы сонно переглянулись, не видя причин для смеха. Такого отношения остряк стерпеть не смог, ибо всякий, кто поймал кураж и, как ему кажется, сыпет остротами, скорей перенесет оскорбление, чем потерпит рядом серьезное лицо. Вернее, именно оно будет для него самой большой насмешкой. Завершив партию в бильярд, серый сюртук вышел из комнаты, а вскоре появился слуга и грубо пригласил нас в комнату господина ландрата¹⁹.


Дубы — символ Пруссии.

Мы немало удивились, внезапно оказавшись лицом к лицу с нашим несмешным шутником, чье лицо сейчас приняло самое суровое выражение. Это был сам господин ландрат, который немедля приступил к самому настоящему допросу.

Он без обиняков заявил, что сразу заметил нашу чрезмерную серьезность. Когда все вокруг смеялись, мы пытались скрыть озабоченность и беспокойство. Ему показалось, что мы обдумываем некий тайный план, и поэтому он хочет взглянуть на наши паспорта. Я объяснил, что мы самостоятельно решили совершить экскурсию по райским кущам господина начальника — тут наш судья улыбнулся — и не сочли необходимым получать на это дозволение полиции.

Что же касается нашей серьезности, то мы привыкли смеяться только над шутками остроумными, соль которых нам понятна. А в бильярдной нам не удалось уловить оснований для смеха. Вероятно, шутки были понятны лишь небольшому кругу посвященных. Мы также не посчитали, что следовало стараться угодить здесь кому-то.

Мой серьёзный ответ так возбудил уездного чиновника, что он начал сбивчиво объяснять нам, что серьезные люди в веселом обществе всегда кажутся ему подозрительными, а уж тем более те, кто столь вызывающе, как мы, не принимает участия в общем веселье.

Это утверждение вызвало у нас здоровый смех, которого так долго добивался местный ландрат, и когда мы сообщили ему, что у нас нет с собой паспортов, он заявил, что мы его пленники. Чиновник позвонил в колокольчик, в комнату вошел мужчина крепкого телосложения, надсмотрщик или тюремщик.

Мы вопросительно посмотрели друг на друга — наши унылые взгляды подтвердждали — ситуация была хуже некуда. Откуда нам было знать, насколько далеко зайдет этот маленький человечек в своем произволе, и каждый из нас уже готовился к тягостному заключению, пока в Кёнигсберге не будет произведено необходимое дознание.

После обстоятельного допроса, который был официально запротоколирован, нас должны были отвести в городскую тюрьму. Все протесты были бесполезны, но тюремщик так хитро подмигнул нам, что мысль о побеге с его помощью пришла одновременно всем. Случай помог сделать наше путешествие по-настоящему пикантным.

Мы насмешливо попрощались с судьей, который высокомерно смотрел на нас, отдавая тюремщику соответствующие распоряжения. Затем нас провели через рынок в узкий переулок, где мы вошли в казарменное помещение в высоком черном здании.


Замок Хайльсберг (Лидзбарк-Варминьски, Польша).

Здесь наш добрый конвоир объяснил, что он полностью к нашим услугам и что ничего так сильно не желает, как принести нам пиво и табак. Его жена разожгла большой огонь в печи и спросила, что мы хотели бы съесть на ужин.

Короче говоря, мы быстро поняли, что заточение не будет строгим и мы сможем вести здесь вполне сносное существование вопреки желанию господина ландрата. Но нас печалила невозможность провести вечер на свежем воздухе! Мы поведали об этом нашему дружелюбному хозяину, и тот выказал желание сопровождать нас в прогулке вместе со своей собакой.

Итак, мы вшестером — четверо нас, надзиратель и его пес — вышли к воротам города и зашагали вверх по холмам, пока не добрались до самой высокой вершины с гордым названием Кройцберг. Когда поздно вечером мы вернулись, добрая женщина уже накрыла нам стол, чтобы мы могли утолить голод, который принесли с прогулки. Бравый тюремщик тоже принялся за еду, а его чудесный барбос за компанию с таким треском дробил зубами кости в своей миске, что любо-дорого было смотреть.

В завершение ужина, когда мы достали из рюкзака бутылку пунша и попросили принести горячей воды, надзиратель озорно улыбнулся и сказал: "Я этого не видел, но охотно составлю вам компанию!"

Никогда еще в тюремном узилище не было более счастливых и довольных людей! Мы любили и ценили друг друга, а пели так громко, что горожанам, гулявшим по улице, были слышны нахальные крики заключенных в тюрьму "преступников", которые были произведены во французские шпионы по быстрому суду высокородного судьи. А затем сладкий сон опустился на наши невинные, одурманенные пуншем головы, и мы проснулись лишь тогда, когда золотое полуденное солнце осветило приветливое подземелье.

“Какого черта! Что вы здесь делаете?" — крикнул нам, смеясь, знакомый бас, когда мы наслаждались утренним кофе из кружек, которые фрау тюремщица поставила перед нами. В нашу комнату шагнул бравый амтман Маркейма, приехавший в Хайльсберг по делам. Как только он услышал приключившуюся с нами замечательную историю, то поспешил осуществить наше освобождение.

Его залог был принят, и двери темницы к большому огорчению наших хозяев открылись еще до обеда. Однако мы не преминули возместить мужу с женой купленную для нас еду, а когда прощались, тюремщик заверил нас, что никогда не принимал в своих стенах таких добрых бродяг, как мы, а видел он их в своей жизни немало.


Мост в Рёсселе (Решель, Польша).

Наш приятель амтман оставил для нас хозяину постоялого двора допуск на пребывание, и мы гордо прошли в бильярдную, где вновь лицезрели местное высшее общество. Однако на сей раз ни одна шутка не сорвалась с уст местного главы.

После обеда мы уехали в экипаже нашего амтмана в Рёссель²⁰ — маленький приятный городок с женским монастырем, где купили у благочестивых сестер тонкое кружево и знаменитую монастырскую выпечку, чтобы по приезду в Кёнигсберг порадовать родных желанными подарками.

*    *    *

Приятно было путешествовать по отечеству и в зимнее время, когда вокруг куда ни глянь расстилались снежные поля, и люди катались по ним на конных упряжках под веселый звон колокольчиков. Тогда можно было выбирать любой путь: по замерзшим прудам, через кусты, живые изгороди и заборы, глубоко засыпанные снегом. Моя любимая поездка была через пустоши Капорна в старую рыбацкую деревню Тенкиттен недалеко от Фишхаузена, где на месте убийства проповедника христианства Адальберта язычниками стояла первая кирха Пруссии. Здесь в просторном здании присутственного места вечерами освещался длинный ряд окон, и все, кто проезжал мимо, могли зайти на огонек. Как только стол был накрыт, один за другим появлялись гости, которых приветливый трактирщик даже не знал по имени, но тепло приветствовал каждого. С тех пор я никогда ни в одной стране не встречал такого благородного, великолепного гостеприимства.

ЛЕГЕНДЫ ПРУССИИ в блоге Татьяны Коливай.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Названы самые зажиточные фамилии Мемеля той поры. В 1807 году, когда Пруссия была разгромлена армией Наполеона и королевская чета Пруссии укрылась в Мемеле, купеческий дом Аргеландера стал резиденцией прусских принцев — будущего короля Фридриха Вильгельма IV и его брата Вильгельма — будущего кайзера, первого германского императора Вильгельма I. Их товарищем по играм был Вильгельм Аргеландер, впоследствии известный боннский астроном. В городе жило также много английской знати, поскольку это был самый англоязычный город, кажется, не только Пруссии, но и всей материковой Европы.

"Если русский или немец собирается посетить Англию, ему следует провести некоторое время в Мемеле, чтобы привыкнуть к некоторым обычаям и тону англичан, которые поначалу вызывают отторжение у любого небританца. Мемельцы, ведущие свои внешнеторговые дела почти исключительно с англичанами, настолько влюблены в обычаи и нравы этих островитян, что подражают им при каждом удобном случае, причем здесь нет недостатка в комичных ситуациях. Люди говорят только по-английски, особенно в больших торговых домах, едят, пьют, играют и развлекаются на английский манер; имеют те же капризы, что англичане, и столь же грубы и необщительны, как и они. Незнакомец, благодаря своим рекомендациям приглашенный в общество, может часами быть предоставлен самому себе, и никто даже и не подумает завязать с ним разговор. Присутствующие ведут себя так, будто его здесь нет, и каждый задаваемый им вопрос обрывается односложным ответом. Только когда присутствующие узнают, что новичок приехал из торгового города, ему могут задать на английский манер вопрос: сколько стоит тот или иной человек? то есть, каким капиталом он располагает?"

Готфрид Раушник,
«Письма русского путешественника», 
1814, Письмо первое. 

2. Миля географическая, или немецкая (Geographical mile) — длина 1/15 градуса экватора. Если принять Землю за шар, объем которого равен объему Земли с размерами Бесселя, то географическая миля выходит равной 7,42 км.

3. Хенрик Стеффенс (1773, Ставангер — 1845, Берлин) — европейский ученый-универсалист, натурфилософ и писатель-романтик, выходец из Норвегии.

4. Старинное морское изречение ("mit Mann und Maus untergehen"). Если корабль тонет, то моряки, пассажиры и животные, живущие на борту (например, крысы или мыши), погибнут вместе со всеми, разделив общую печальную судьбу. Но такая же судьба может постигнуть и людей на суше, так что эту максиму можно применить и к наземной катастрофе.

5. Мартин Людвиг Реза (1776, деревня Карвайтен на Куршской косе — 1840, Кёнигсберг) — литовский поэт, критик, филолог, переводчик, протестантский пастор, собиратель литовского фольклора.

6. Фридрих Людвиг Захариас Вернер (1768, Кёнигсберг — 1823, Вена) — немецкий поэт и драматург, автор многочисленных трагедий, католический священник.

7. Древняя Пруссия делилась на одиннадцать провинций, во главе каждой из них стоял глава — жупан (Sczupan). Название происходит от славянского "жупынь", что означает "хозяин земли". Прусские провинции номинально были объединены властью верховного жреца Криве Кривайто.

9. Mile Kunx — Дорогой господин. Куршский говор, на котором здесь говорят, вероятно, является старопрусским и весьма отличается от латышского (в Курляндии и Лифляндии), эстонского (в Эстляндии), а также от литовского языков. Эти диалекты звучат очень мелодично, впрочем, и язык древних пруссов не уступал им. Об этом свидетельствуют имена богов: Потримпос, Пиколлос и Перкунас, а также Криве Кривайто, Вайделот и т.п.

9. Свента Липка (нем. Хайлигелинде) — небольшая деревня в Варминско-Мазурском воеводстве, на северо-востоке Польши. Она расположена примерно в четырех милях к юго-востоку от Решеля (нем. Рёссель), в восьми милях к юго-западу от Кентшина (нем. Растенбург). Деревня расположена в историческом регионе Мазуры. Свента Липка известна паломническим святилищем и храмом в стиле барокко. Фактическое происхождение названия может происходить от священной рощи древних пруссов, находившейся тут.

10. Риги — горный массив в центральной Швейцарии, относится к Альпам. Риги находится между Цугским и Люцернским озёрами, на границе кантонов Люцерн и Швиц. Высота — 1797 м над уровнем моря.

11. Хайльсберг — ныне Лидзбарк-Варминьски — город в Польше, входит в Варминьско-Мазурское воеводство.

12. Бартенштейн — ныне Бартошице — город в Польше, входит в Варминьско-Мазурское воеводство.

13. Маркайм — сельская община в округе Хайльсберг. С 1945 года принадлежит Польше и по-польски называется Маркаймы.

14. Амтман — чиновник, служащий (нем.)

15. "Аль фреско" — по сырому — одна из техник настенной росписи по сырой штукатурке (фреска), представляющая собой противоположность "альсекко" (росписи по сухому).

16. Феликс Мейер (1653, Вюльфлинген близ Винтертура — 1713, замок Виден близ Оссингена) — один из самых выдающихся швейцарских художников-пейзажистов своего времени.

17. Людвиг Франц Адольф Йозеф фон Бачко (1756, Лик — 1823, Кёнигсберг) — немецкий писатель, преподаватель кёнигсбергского университета Альбертина. В интеллектуальной истории он стоит между Просвещением и романтизмом. Его главный труд — шеститомная «История Пруссии». В 26 лет ослеп в результате несчастного случая.

18. Колесование — распространённый в Античности и Средневековье вид смертной казни, также известный под названием "колеса Екатерины" или просто "колеса". Колесование применялось ещё в Древнем Риме. В Средние века и в начале Нового времени было распространено в Европе, особенно в Германии и во Франции, где считалось самой мучительной (после четвертования) и самой позорной казнью. Приговорённому к колесованию железным ломом или колесом ломали все крупные кости тела, затем его привязывали к большому колесу, и устанавливали колесо на шест. Приговорённый оказывался лицом вверх, и умирал от шока и обезвоживания, часто довольно долго. Страдания умирающего усугубляли клевавшие его птицы. 

19. Ландрат — в Германии правительственный чиновник, осуществлявший государственные функции на территории уезда и являющийся единоличным исполнительным органом местного самоуправления уезда.

20. Муниципалитет Рёссель входил в состав района Рёссель в административном округе Алленштайн. Город принадлежит Польше с 1945 г., актуальное польское название — Решель.

 

ЛЕГЕНДЫ ПРУССИИ в блоге Татьяны Коливай.


Иллюстрации (2, 4, 5, 9) Густава Шёнлебера из книги Эдмунда Хёфера «Путешествия по Северному и Балтийскому морям», увидевшей свет в штутгартском издательстве братьев Крёнер в 1881 году.