/ Пруссия

Государи-колонизаторы Пруссии

«Очерки по истории Пруссии», принадлежащие перу французского историка Эрнеста Лависса (1842–1922), впервые увидели свет на русском языке в 1915 году в московском издательстве Сабашниковых. В конце прошлого столетия «Очерки» были переизданы Калининградским издательско-полиграфическим объединением. В начале XXI века издательство «Янтарный сказ», адаптировав произведение к нормам современной орфографии и стилистики, выпустило свою версию. Оригинальный текст состоит из четырех книг. В представленной ниже третьей — «Государи-колонизаторы Пруссии» — речь идет о колонизаторских усилиях прусских монархов из династии Гогенцоллернов, приведших к переселению в Пруссию представителей множества европейских народов, сформировавших в результате мультиэтническую мозаику ее населения.

Велкикий курфюрст Фридрих-Вильгельм*, короли Фридрих I и Фридрих-Вильгельм I


Состояние владений Великого курфюрста после Тридцатилетней войны. Голландские и немецкие колонисты

Никогда никакая война не разоряла так ни одну страну, как Тридцатилетняя война Германию. Известный историк-романист Фрейтаг нисколько не преувеличивает мрачности действительного положения, когда говорит: «Обширная, издавна культурная область, где большие города насчитывались сотнями, а деревушки тысячами, где луга перемежались возделанными полями, была до того разорена, что в ней теперь повсюду встречались пустыни; вновь одичавшая после долгого порабощения человеком природа стала производить старых врагов рода людского — заросли и диких зверей. Только переступившие за половину жизни люди помнили о том, что такое была деревня до войны, сколько парочек танцевало тогда под липами, и сколько скота ходило в пасшемся на лугах стаде...» Из этих народных бедствий немалая доля пришлась и на земли бранденбургского курфюрста. Одна только марка потеряла 140 000 душ из 300 000. Голод, мор и армии соединенными усилиями превратили целые округа в абсолютные пустыни. В 1639 году отправленный из Дрездена в Берлин курьер жаловался, что однажды за целый день пути он не встретил ни одного дома, где можно было бы достать что-нибудь поесть. «Дел нет, — пишет в 1640 году берлинская Дума. — Нечем жить. Бывает, что на расстоянии целых четырех миль пути не встретишь ни человека, ни скотины, ни собаки, ни кошки. Ни пастухам, ни школьным учителям больше не платят. Многие утопились, удавились или зарезались. Другие с женами и детьми пропадают в нищете!» Бывало, что бродяги, забравшись в деревушку, в которой побывали все беды разом, отшатывались от порогов домов, где вороны, собаки и волки дрались из-за трупов людей и животных. Но этим еще не исчерпываются все ужасы. В донесении пренцловской Думы от 9 февраля 1639 года мы читаем:

«Так как война уже много лет не дает земледельцу работать, то жизнь до того вздорожала, что теперь повсюду слышны стоны, крики и вой голодающих. Люди питаются самыми неподобными вещами: едят собак, кошек и даже на улицах, среди бела дня, гложут кости мертвых. Говорить ли все до конца? Голод свирепствует с такой жестокостью, что в деревнях и даже в самом городе люди бросаются друг на друга; более сильные убивают тех, кто слабее, жарят их и едят».

Те, кто знавал лучшие дни, глядя, как зло все растет и растет, не верили больше, чтобы дни эти могли вернуться; а не знавшая их молодежь не верила даже тому, что они когда-нибудь бывали. Работа брошена! Стоит ли сеять, когда не знаешь, придется ли жать? Никто ни к чему не прикладывал рук, и чтобы крестьяне не запустили вконец даже усадебной земли, курфюрсту пришлось издать указ не венчать никого, кто не посадил по крайней мере шести плодовых деревьев в своем саду.

В таком жалком состоянии нашел Бранденбургскую марку в 1640 году Фридрих-Вильгельм, которого современники должны были называть по справедливости великим курфюрстом. В других его провинциях дело тоже обстояло не лучше: под предлогом защиты голландцы совсем истощили герцогство клевское, шведы и поляки опустошили прусское герцогство; ближайшие области Померании, территории Магдебурга, Гальберштадта, Миндена — эти приобретения великого курфюрста — тоже стенали не меньше старых провинций. Везде опустевшие города, разоренные деревни и покинутые поля громко звали к себе людей.

Не теряя времени, великий курфюрст принялся их разыскивать. Прежде всего он постарался вернуть тех своих подданных, которые бежали от ужасов войны, напоминая им, что после Вестфальского мира больше уже нечего бояться. Он открыл широкий к себе доступ всем бездомным, изгнанникам, бродячим солдатам и даже грабителям, которые хотели снова стать честными людьми, купив себе на краденые деньги имение. Его железная воля и наследственные в роду Гогенцоллернов предания строгой дисциплины служили ему залогом в том, что весь этот разношерстный сброд согнется у него под игом закона. Высоко ценя Голландию, где он провел свою молодость и женился, Фридрих-Вильгельм привлек большое число колонистов из этой страны. Среди них оказались инженеры, которые помогли ему создать целую систему канализации по образцу, заимствованному из Голландии; затем живописцы, скульпторы и архитекторы, привившие почтение к искусству в стране, прежде не имевшей о нем понятия. Главную же часть этих колонистов составляли земледельцы, которые осушили болота и на своих фермах — так называемых Ноlländегеiеп — учили бранденбургских жителей уходу за скотом. Сама супруга курфюрста, истая голландка по простоте, скромности и трудолюбию, держала свой коровник и образцовый огород, где не брезговала работать своими руками. В этом огороде был выращен первый картофель марки, которая теперь является одной из первых в мире потребительниц этого продукта.

Но среди привлеченных Фридрихом-Вильгельмом в курфюршество переселенцев голландцы не занимали еще первого места — ни по численности, ни по важности своих услуг. Счастливым образом государь этот, заселяя свои опустошенные владения, т. е. служа насущнейшим своим интересам, вместе с тем прославился как государь гостеприимный, покровитель преследуемых и защитник свободы совести. Бранденбург издавна был местом убежища. Эта страна не дала реформации ни одного из тех пламенных проповедников, полубогословов, полупоэтов, которые зажгли в душах немцев восторженное сочувствие к новой религии, ни одного из тех мучеников, кровью которых оплодотворилась проповедь Лютера. Но из всех немецких государств ей именно реформация принесла больше всего пользы, потому что здесь она была чужда нетерпимости. В то время как в других местах порожденные ею секты вели непримиримую вражду и беспощадно преследовали друг друга, в Бранденбурге им пришлось уживаться между собой, потому что Гогенцоллерны так приказывали. Гогенцоллерны долго колебались, прежде чем приняли реформацию. Иоахим I оставался пламенным католиком до самой смерти своей в 1539 году, а Иоахим II, перейдя в лютеранство и в знак того торжественно приняв причастие под обоими видами, все же не дал себе увлечься до ненависти против папизма и не объявил себя поборником Лютера. «Я не хочу более верить в единую святую римскую церковь, — говорил он, — но я не уверую и в единую святую виттенбергскую церковь». Его преемник Иоганн Сигизмунд принял кальвинизм: великое смятение среди его подданных, они трепещут перед требованием новой перемены вероисповедания. Но курфюрст об этом и не помышляет — он перешел в кальвинизм из политических соображений, желая заручиться дружбой Нидерландов, которая была ему нужна для получения в наследство Юлиха.

По своим религиозным воззрениям он был почти свободомыслящим и удовольствовался тем, что запретил проповедникам обеих сект оскорблять друг друга с церковной кафедры. Он даже попытался было слить оба вероисповедания в одну национальную церковь, в видах усиления своей власти. Это ему не удалось, но веротерпимость сделала такие успехи в его царствование, что лютеранским пасторам случалось поставлять кальвинистских, не вводя этим никого в соблазн.

Как непохоже на других немецких князей ведет себя этот курфюрст! Не для завоевания свободы совести немцы так долго сражались и так много выстрадали. В Аугсбургском мире лютеране согласились с католиками ничего не давать кальвинистам; те, в свою очередь, едва получив по Вестфальскому миру право на существование, в котором им прежде отказывали, не хотят и слышать о свободе других реформационных толков. Притом же право быть католиком, лютеранином или кальвинистом было признано только за князьями, и 30-й пункт трактата ставил условием, что каждый князь «согласно ранее уже принятому в империи обычаю, может менять религию своих подданных, и что подданные, со своей стороны, если не хотят принимать религию своего князя, могут выселяться». И князья, и подданные широко пользовались этими правами. По всей Германии пошло великое переселение народов, и тысячи людей пустились с изгнанническим посохом в руках искать себе новое отечество. Это надо понимать буквально: форма и длина изгнаннических посохов были определены княжескими регламентами, и прежде чем вручать их изгнанникам, на посохах вырезали надписи. Многие из таких надписей дошли до нас, и среди них есть немало любопытных. Так, на посохе одного чеха значится, что он был изгнан за утверждение, будто «никто не властен распоряжаться человеческой совестью».

Главное переселенческое движение шло с юга и с запада и направлялось на восток. Но там могла привлекать его только одна страна. То была не Австрия, служившая орудием католической контрреформации, и не Саксония, где князь и народ застыли в узком лютеранстве и где учили, что кальвинисты по 23 пунктам думают как арийцы и по 67 — как турки. То был Бранденбург. Его князья, исповедуя среди лютеранского населения кальвинизм, могли принимать к себе одновременно и лютеран, изгнанных лютеранами. Курфюрсты сделали терпимость принципом своего управления. В бедном своем государстве, которое выжило среди стольких опасностей только благодаря постоянным о нем попечениям и заботливости, они исповедовали прежде всего религию государства. У них было слишком мало подданных, чтобы они могли позволить себе роскошь строгого правоверия, и их средства не позволяли им стать гонителями еретиков. Сначала жить, а затем уже заниматься богословием — вот их общий девиз. Все те, кто страдал за веру в Германии, обращали взоры на эту отдаленную землю, и пришел злосчастный для Франции день, когда плоская равнина, пески которой пьют воду Гавеля, явилась обетованной землей для жителей живописных Севенн и берегов Луары.

 

Hohenzollernsche Colonisationen, vоп D-r Max. Beheim-Schwarzbach. Leipzig, 1874.

 

Французские колонисты

Когда правительство Людовика ХIV, истощив все предварительные меры преследования, перешло к открытому насилию над гугенотами, то протестантские государства наперебой начали предлагать свое гостеприимство бежавшим французам. Особенно выделялся своей ревностью великий курфюрст. Опасаясь, чтобы Англия и Голландия, в силу своего положения, старых своих связей и богатств, не привлекли к себе всех переселенцев, он заявлял о себе с особой настойчивостью и делал самые заманчивые предложения. В Потсдамском указе от 29 октября 1684 года, который он распространил во Франции в пятистах печатных экземплярах, великий курфюрст обещал всем, кто пожелает переселиться в его государство, пособие на переезд, путевые указания и проводников; затем, по прибытии на место, беспошлинный ввоз денег, движимости и товаров, даровую уступку пустых или заброшенных домов, участки земли и материал для строительства, свободу от податей на десять лет и городское право или бесплатный прием в цехи. Земледельцам он предлагал земли, фабрикантам — денежные ссуды, дворянам — должности, какие им будут по сердцу, и всем вообще — право составлять общины с проповедью слова Божия на родном языке и с выборным французским судом. И Фридрих-Вильгельм сдержал все, что обещал. По таким указаниям эмигранты из Северной Франции направились в Амстердам, а из Южной — во Франкфурт, откуда поджидавшие в этих двух городах прусские комиссары переправили их за счет своего государства в Бранденбург. Нуждавшимся в пособии переселенцам не приходилось ничего выпрашивать. Добровольные пожертвования, в которые внесло свой вклад даже католическое духовенство, принудительные сборы, введенные после того как частная благотворительность была исчерпана, и, наконец, заимствования из военного бюджета образовали особый фонд вспомоществования, и все нужды переселенцев удовлетворялись из него так широко, что слух об этом дошел до эмигрантов, водворившихся в других странах, и многие покинули Англию и Швейцарию, чтобы войти в число новых подданных курфюрста Фридриха-Вильгельма.

В официальных документах число французских эмигрантов, нашедших приют в Бранденбурге при великом курфюрсте, определяется в 20 000, что составляет более десятой части всего тогдашнего населения этой провинции.

Но цифрами нельзя измерить заслуг, оказанных нашими соотечественниками их новой родине. Можно ли вычислить, чем обязан им Берлин! После Тридцатилетней войны, когда Фридрих-Вильгельм утвердил свою резиденцию в этой столице, там насчитывалось около 6000 жителей и 950 жилых домов, деревянные фасады которых, обставленные в виде украшения кучами навоза и свиными хлевами, смотрели на не мощеные улицы. В дурную погоду, которая в этих местностях бывает часто, движение по улицам становилось почти невозможным, На Шпрее были мосты, но такого рода, что возчик, прежде чем на них въезжать, поручал милости Божией свою кладь и свою душу. Великий курфюрст много сделал для очистки и расширения этого скверного местечка: население столицы возросло в его царствование, по словам одних, до 14 000, по словам других, до 20 000 душ. В это число входили 6000 французских эмигрантов. Они, без всякого сомнения, более всего и способствовали преобразованию города. Среди них было много богатых людей, а бедные были искусными ремесленниками. Бедняки завели свои лавочки на всех перекрестках и во всех углах замка курфюрста, а в Доротеевском квартале, названном французами дворянским, богачи построили дома, обитатели которых были, конечно, слишком благовоспитанны, чтобы оскорблять взоры прохожих зрелищем грязных хлевов, откуда постоянно доносилось хрюканье вонючих животных.

Есть мнение, что в самом складе ума берлинцев осталось с того времени много французского. Другие это отрицают. Это один из тех споров, где не может быть неопровержимых доказательств. Несомненно, что берлинец шутлив, но шутка его неизящна, не смягчается ни малейшей любезностью и поэтому чаще оскорбляет, чем забавляет. Он скептик, презрительно относится к условным теориям и фразам; у него нет культа исторических преданий. Все это, конечно, счастливые или несчастные черты нашего национального характера. Некоторые находят, — и мне самому приходилось это не раз слышать в Берлине, — будто среди либералов, которые с таким рвением стремятся теперь уничтожить в Пруссии и в Германии последние обломки феодального прошлого, потомки французских выходцев отличаются особой пылкостью рационализма. Повторяю еще раз: это такие вопросы, о которых можно спорить без конца. Но никто по совести не может отрицать великих услуг, оказанных курфюршеству гостями Фридриха-Вильгельма в качестве рабочих и купцов, ученых и художников, земледельцев и солдат.

2043 семейства, включавших в себя 10 215 человек, занялись разными отраслями промышленности. То были незаурядные рабочие. Честность и трудолюбие являлись общим достоянием этих людей, которые всем пожертвовали ради спокойствия совести, и работа их имела неоценимое значение для Бранденбурга, ибо они посвятили его в неведомые ему отрасли труда.

Известно, какие успехи сделало производство шерстяных тканей во Франции во времена Кольбера. В Пруссии оно совершенно исчезло после войны, и выходцами устроены были новые шерстяные фабрики в Магдебурге, Франкфурте-на-Одере, Бранденбурге и Кёнигсберге.

Шелковая промышленность под покровительством Генриха IV, Ришелье и Кольбера достигла у нас высокой степени процветания: французские выходцы завели в Бранденбурге первые плантации тутовых деревьев. Они же принесли с собой искусство красить и тиснить материи. Пьер Бабри устроил первую чулочную машину во владениях курфюрста. Франсуа Флертон с успехом завел первую бумажную фабрику. Во Франции еще в средние века возник цех для производства свечей, между тем как в курфюршестве даже в ХVII веке знатные дома освещались восковыми факелами, а маленькие — дымными плошками, где горел фитиль, плававший в рыбьем жире. Французы основали свечные фабрики, и так как это было большой новостью, то они сохранили за собой секрет производства. Во всех этих отраслях наши соотечественники явились новаторами. А сколько других промыслов они оживили или развили! Например, кожевенные заводы, сафьянные и перчаточные фабрики, изготовление платья, туалетных и модных принадлежностей. Часовое мастерство, бывшее до них ремеслом, поднялось в их руках до степени искусства. Бранденбургские стеклянные фабрики раньше производили только оконные стекла и бутылки; французские колонисты отлили первые зеркала. Наконец, металлургия обязана им важными усовершенствованиями; один из эмигрантов был директором курфюршеских железных и литейных заводов.

Менее значительное число наших соотечественников занялось торговлей, но оказанные ими услуги были огромны. Торговля никогда не была особенно оживленной в этой стране, расположенной к востоку от Эльбы, т. е. на окраине торговой полосы Европы, где было так мало что продавать, а к середине ХVII века она и совсем прекратилась. Французы Жирар, Мишле, Бодуэн, Манжен и Перро основали первые крупные дома, вошедшие в сношения с чужими странами.

Число выходцев, занявшихся земледелием, в точности неизвестно, но французских колоний насчитывалось много. Они основались главным образом в Укермарке, деревни которой больше всего пострадали от войны. Впрочем, особые услуги оказали они только в разведении табака и в огородничестве. Бранденбуржцы были не большие охотники до овощей и в насмешку называли французов «бобоедами». Курфюрсту, который очень любил овощи, приходилось их выписывать из Гамбурга или из Лейпцига. Но скоро ему незачем стало так далеко за ними посылать. Французские садовники поселились в предместьях Берлина — в Шарлоттенбурге и Моабите, унылом песчаном квартале, которому они дали библейское имя земли Моабитской, сохранившееся за ним и до сих пор. Благодаря неслыханному трудолюбию и искусству они вскоре добились великолепных сборов овощей и плодов. Местные жители не хотели верить своим глазам и даже не знали, следует ли благочестивым людям брать в рот эти невиданные диковинки. Рюзе, знаменитый садовник из Кепеникского предместья, был обвинен в колдовстве. Но понемногу к этому чуду привыкли, и сады предместий стали любимой целью загородных воскресных прогулок берлинцев, отправлявшихся туда обедать на свежем воздухе.

И теперь еще, проезжая по конке от Бранденбургских ворот в Моабит, видишь много французских имен на стенах огородов.

До сих пор мы перечисляли материальные услуги, оказанные эмигрантами, теперь надо поговорить об их заслугах в деле просвещения. Эти жертвы религиозного гонения привели за собой и своих пасторов, или, вернее сказать, пришли за своими пасторами, многие из которых были люди очень образованные и со вкусом. Их проповеди послужили образчиком духовного красноречия для бранденбургских пасторов, все ораторское искусство которых раньше сводилось к надутому пустословию, пересыпанному грубыми выходками и бранью. В колонии было немало юристов, исполнявших судебную власть, однако новые властители потребовали этих юристов и на свою службу. Парламент княжества Оранского эмигрировал целиком. Он сохранил свое имя и свою организацию. На торжественных церемониях, как, например, на погребении своей государыни Шарлотты, он присутствовал in corpore в красных мантиях: преемник Фридриха-Вильгельма сделал из этого парламента свой апелляционный суд. Марка крайне нуждалась в медиках, так как все лечебное дело в ней находилось в руках шарлатанов и знахарей, которым платили отдельно. Колонист Яков Готье стал придворным медиком, а именем знаменитого Дюкло берлинцы и до сих пор называют одно из лекарств против лихорадки. Мы видели, что в Берлине не было архитекторов. Авраам Кенэ много потрудился над его украшением; другие оказали подобные же услуги в иных местах. Живописцы давали превосходные уроки своего искусства, но у них — нужно сказать правду — совсем не было учеников. Французская коллегия и основанная в 1700 году Академия наук гордились именами французских ученых. Французы же содействовали процветанию Франкфуртского университета и учреждению университета в Галле. Можно составить длинный список французских имен, со славой вписанных в летописи немецкой науки. Припомним Ламот-Фуке, Мишле, де Лакурбьера и, наконец, великих братьев Гумбольдтов, мать которых была родом француженка.

Эмигранты-дворяне заняли место при дворе и в армии. Многие из них были назначены генералами. Одно время сам маршал Шомберг предоставил в распоряжение великого курфюрста свой богатый военный опыт. Много французских солдат поступило в курфюршескую армию, где они наполнили собой около пяти полков. Корпус гвардейских мушкетеров и конных гренадеров в значительной своей части состоял из французов. Французские инженеры вошли в новоучрежденный отряд курфюршеских саперов. Печальнее всего то, что эти эмигранты, не задумываясь, пробовали свои силы в борьбе против отринувшего их отечества.

В войне Аугсбургской коалиции отличились полки Варенна и Брикельмонта, а в сражениях и осадах на берегах Рейна, в самых опасных пунктах, блистали красные, шитые золотом мундиры гвардейских мушкетеров.

Напрасно надеяться на то, чтобы все немецкие писатели единодушно признавали важность услуг, оказанных Пруссии французскими переселенцами. Уже в конце прошлого столетия Кениг в своем «Опыте исторического очерка Берлина» писал, что в ХVII веке марка гораздо больше была обязана простым и практическим переселенцам из Голландии, чем французским гугенотам, так как эти последние вместе с изящными нравами и обычаями принесли много такого, без чего отлично можно было бы обойтись. «Гораздо лучше, — говорит он, — дать людям хлеб, чем научить их красиво его убирать». Конечно, так. Но разве гугеноты вместе с умением убирать не принесли и хлеба? Можно ли забывать о дельных ремесленниках и искусных земледельцах и глядеть только на булочников и поваров, которые познакомили Бранденбург с белым хлебом и чистотой в кухнях, или на трактирщиков, открывших в Берлине первые приличные гостиницы, как Hôtel de Paris на Bruderstrasse? К тому же такое раздраженное отношение к самым скромным членам французской колонии не совсем и понятно, так как французским поварам, трактирщикам, портным и парикмахерам вовсе не удалось исказить простоты германских нравов: они не научили своих приемных сограждан ни одеваться со вкусом, ни хорошо готовить. К чести Германии, серьезные ее писатели стоят выше таких мелочных придирок. Бегейм-Шварцбах, который недавно выпустил превосходную книгу «Колонизация при Гогенцоллернах», всю построенную на неизданных ранее архивных материалах, не дает в ней никакой пощады патриотическим предрассудкам Кенига.

 

Король Фридрих I

Вальденские и французские колонисты

Курфюрст Фридрих III, превратившийся потом в короля Фридриха I, был совсем не похож на своего предшественника Фридриха-Вильгельма: в умственном отношении между ними такая же пропасть, как между Людовиком ХIII и Генрихом IV. Но Людовик ХIII сознавал, по крайней мере, свою несостоятельность, тогда как Фридрих I не подозревал о своей и, стараясь выглядеть великим человеком, становился от этого еще смешнее для всех окружающих. Это был настоящий выскочка. Ни один выслужившийся солдат никогда так не радовался своим офицерским галунам, как этот курфюрст своей золотой короне: он тает от удовольствия, чувствуя ее на своей голове, и, чтобы ею покрасоваться, задает в Берлине и Кёнигсберге неслыханной пышности празднества. Это блудный сын в семье скупцов. Но все-таки он не совсем забыл семейные заветы. Жизнь в Пруссии столь неумолимо ставит некоторые требования, что им волей-неволей приходится подчиняться. При всей расточительности там нельзя не вести счетоводства. А можно ли им заниматься, не думая об увеличении доходов? Таким образом, царствование Фридриха I было в некоторых отношениях продолжением, правда, плоховатым, царствования великого курфюрста.

У Фридриха I были, однако, и хорошие свойства: он был добр и действительно щедр, хотя и слишком любил щеголять своей щедростью.

Он сделал то, чего, может быть, не сделал бы его предшественник, и чего, наверное, не сделал бы его преемник: он отпустил тосковавших по родине колонистов и даже сам старался помочь им снова вернуться в отечество.

Незадолго до своей смерти Фридрих-Вильгельм отдал приказ, чтобы город Стендаль, находившийся еще в развалинах, принял колонию вальденцев. Он взял под свое покровительство этот несчастный маленький народец, этих предков всех страдальцев за реформацию, и написал в их защиту делающие ему честь письма к савойскому герцогу Карлу-Эмануилу и королю Людовику ХIV. Ему удалось даже спасти их на время от неистовств крестового похода и от попечений «конгрегации для распространения истинной веры», участники которой отдались набожной миссии — покупать за деньги обращение бедных горцев. Но после отмены Нантского эдикта пример, поданный величайшим государем Европы, превысил у герцога савойского влияние жившего так далеко бранденбургского курфюрста. Он метнул в вальденцев свирепым указом, повлекшим за собой безжалостную войну, где три тысячи человек были перерезаны и две тысячи детей отняты у семей. Десять тысяч вальденцев были взяты в плен. Все, чего могли добиться протестантские державы, — изгнание этих несчастных, половина которых успела уже погибнуть в ужасных тюрьмах, пока, наконец, не явились герцогские войска, чтобы вывести за границу оставшихся в живых. Их препроводили в Швейцарию. Великий курфюрст отправил туда комиссаров с предложением им убежища в Пруссии. Изгнанники согласились и прибыли в Бранденбург, где их принял уже Фридрих I. Но жители Бранденбурга оказались не так гостеприимны, как их государь: вальденцев радушно встретили в Шпандау, но очень плохо приняли в Стендале и Бурге. Ничего не было приготовлено для их приема. Пришлось разместить прибывших по домам жителей, но те отвели им чердаки и сараи и, несмотря на суровую зиму, не подпускали к очагу даже больных и женщин, кормивших грудью. Стоны несчастных донеслись до ушей курфюрста, но он не сумел найти средства устроить их участь и был очень счастлив уже тем, что мог помочь им возвратиться на родину, после того как герцог савойский, поссорившись с Людовиком ХIV, дал вальденцам амнистию. Его доброта выказалась в заботливости, с какой он стремился облегчить им далекий путь. Он даже выслал им денег на родину, услыхав, что они нашли там дома свои разоренными и жестоко терпели от сурового времени года.

И французским колонистам не Фридрих I помешал вернуться на родину. Когда в Рисвике начались переговоры о мире, эти изгнанники прониклись надеждой опять увидеть Францию, которую они не забыли. Им удалось возбудить к себе участие во всех государствах Европы, и Фридрих заступался за них с крайней настойчивостью, бесполезность которой он, конечно, предвидел. Его посланник в Париже хлопотал о них совместно с английским. На конгрессе представители протестантских государств сделали совместное представление в пользу эмигрантов. Во всех протестантских странах в назначенный день было совершено особое торжественное богослужение, во время которого люди молили Бога склонить к милосердию сердце Людовика ХIV. Людовик отвечал, что его старые подданные могут вернуться во Францию только при условии торжественного присоединения к католической церкви. Жребий был брошен: гугеноты перестали смотреть на чужбину как на место стоянки; из убежища она стала им родиной.

 

Колонисты из Пфальца и Швейцарии

Рекламы и манифесты

Не надо, однако, думать, что Фридрих I только выселял или старался выселять колонистов на родину. Войны Людовика ХIV доставили ему много новых поселенцев. Из выжженного, покоренного и силой обращенного в католицизм Пфальца толпы народа бежали искать себе новое отечество. Когда они обратились к Фридриху, он встретил их просьбу с полной предупредительностью, ибо собирался вновь отстроить и заселить Магдебург. Великий курфюрст не смог поднять этого города из запустения, в которое повергли его знаменитый пожар и резня, унесшие тридцать тысяч человек и оставившие на месте города только сто тридцать пустых рыбачьих хижин, без утвари и без жителей. В Магдебург и пригласил Фридрих эмигрантов, обещав им при этом всяческие льготы.

Он распространил в Пфальце род рекламы, прославлявшей все удобства и прелести города. «Магдебург расположен, — говорит составитель этой афиши, написанной по-французски, — на обширной равнине, на берегу Эльбы, одной из прекраснейших и судоходнейших рек». Играя этимологическим значением слова Магдебург, он прибавляет в стиле ХVIII века: «Говорят, город получил свое название от Венеры и граций, ее прислужниц...» Как было устоять против подобных соблазнов? 1376 семейств, включавших в себя 7000 человек, приехали в Магдебург и поселились в городе и его окрестностях. Среди них были ученые, богословы, юристы, ремесленники и земледельцы. Последние ввели культуру табака, которая стала источником богатства страны, и с помощью всех этих переселенцев несчастному городу удалось вернуть себе часть своего прежнего благосостояния.

Между тем местные жители косо посматривали на иностранцев, которых осыпали привилегиями и которые теснили их в торговле и промышленности. Курфюрсту то и дело приходилось объясняться со своими подданными и успокаивать их.

То он увещевает их быть сострадательнее, если они не хотят, чтоб Господь Бог снова разгневался на их город; то обстоятельно разъясняет им, что они ошибочно понимают свои интересы. Он даже издал в форме вопросов и ответов настоящий трактат о выгодах колонизации, где была изложена вся программа Гогенцоллернов по этому вопросу. Вот несколько отрывков оттуда, в легком сокращении.

«Полезно ли для стран и коренного их населения, чтобы их государи привлекали иностранцев известными льготами и вольностями? — Да, полезно, ибо опыт доказывает, что где больше жителей, там успешнее развивается и промышленность. Притом, нет ничего убедительнее примера несравненного героя, его курфюршеского высочества, славной памяти Фридриха-Вильгельма, который принял под свое всемилостивейшее покровительство французов, изгнанных со своей родины религиозными преследованиями, и ввел таким образом полезные производства. Его величество король прусский только последовал этому похвальному примеру, всемилостивейше приняв жителей города Мангейма и других мест, дотла разоренных французским нашествием. — Не могли ли бы сделать местные жители того же самого, что сделано новыми, если бы его величество даровал им подобные же льготы? — Это очень сомнительно, потому что за шестьдесят лет они ничего не сделали, — Его величество тратит каждый год деньги на колонию. Приносит ли это какой-нибудь барыш? — Со времени своего прибытия в Магдебург до 1708 года включительно пришедшие из Пфальца колонисты стоили в общем 114 462 талера. Между тем на покупку и на постройку домов они израсходовали, за вычетом пожалованных им ссуд и сделанных в их пользу скидок в ценах, 102 846 талеров из денег, привезенных ими из Пфальца или заработанных трудом. Их табачные и шерстяные фабрики, даже если принять во внимание только самые важные из них, именно те, которые работают для вывоза за границу, привлекли в страну 667 395 талеров. Наконец, иностранцы на одно только свое иждивение истратили около 1 миллиона талеров; и достаточно сравнить бюджет города за 1689 и за 1708 годы, чтобы увидеть, возросли ли его доходы или уменьшились... А посему те, кто дурно относился до сих пор к бедным иностранцам, хорошо сделают, если прекратят свою вражду и, по христианскому милосердию, порадуются тому, что бедные люди могут зарабатывать, не в ущерб никому, кусочек хлеба. Засим, да соблаговолит Всевышний даровать равно старым и новым жителям сокровище своего благословения!» Так заканчивается молитвой этот бюджет, написанный в форме катехизиса. Из него видно, как мы и указывали, что Фридрих I очень хорошо умел считать, что участие Гогенцоллернов к гонимым не было вполне бескорыстно и что христианское милосердие было в Пруссии очень выгодным — хотя совершенно законным — помещением капитала, которое приносило гораздо более, чем 100 на 100.

Чтобы получить доступ в Пруссию, не требовалось непременно быть гонимым. Когда в 1693 году цюрихское и бернское правительства просили Фридриха обратить свое внимание на протестантских подданных с.-галенского аббата, которые жаловались на притеснения своего государя, то он отвечал, что охотно примет их, но что будет также очень рад прибытию ремесленников из каких бы то ни было кантонов, «если только у них найдется сколько-нибудь денег». Он указывает, какого именно рода ремесленники ему нужны: в одних местах прядильщики, в других каменщики, в некоторых пунктах торговцы и земледельцы. Всем обещаны привилегии и льготы. Земледельцы должны будут купить себе земли, но им предложат выгодные условия; необходимо, однако, чтобы у них было с собой, по крайней мере, по 200 талеров. Он охотно освободил бы их от такого требования, «если бы не такие тяжелые времена!» Зато об их семьях будут тщательно заботиться: король гарантирует детям бесплатное обучение ремеслам, а если среди них найдутся таланты, то он даже обещает им место в Иоахимстальской коллегии в Берлине и потом стипендию во Франкфуртском университете.

Эти обещания привлекли немало швейцарцев в государство Фридриха, где всегда находилось для пришельцев и место, и дело. Король направил новых колонистов на восток, в герцогство прусское и в Литву. Здесь тоже приходилось заглаживать следы множества ужаснейших бедствий, еще более страшных, может быть, чем те, картину которых мы видели!

В войне, разразившейся к концу ХVII столетия между Польшей, с одной стороны, Швецией и Бранденбургом — с другой, поляки обратились за помощью к татарам. 50 000 этих дикарей наводнило прусские провинции. Меньше чем в год татары и поляки сожгли 13 городов и 249 местечек и деревень. Они перебили 23 000 человек, а 34 000 увели в плен. Но еще ужаснее была явившаяся после войны чума: Кёнигсберг за 8 месяцев потерял 10 000 жителей, а Инстербургский округ — 66 000. Общее число жертв превзошло 200 000, так что провинция эта приняла вид пустыни. Чтобы заселить все эти опустевшие места, нужно было бы, чтобы из Швейцарии явились настоящие полчища эмигрантов, но их пришло всего только 6 или 7 тысяч, часть из которых осела в Бранденбурге. Чтобы увеличить это слишком малое число, Фридрих стал искать в Швейцарии колонистов другого рода.

В Бернском и Цюрихском кантонах проживала тогда горсточка учеников Менно, этого современного Лютеру своеобразного реформатора, который хотел, чтобы его последователи не довольствовались исповеданием чистого религиозного учения, а сверх того раскрывали миру глаза на всю извращенность управляющих им законов и подготовляли людей к введению лучших. Ни в каком случае они не должны были прибегать к насилию. Вперив взоры в идеальное государство, где не будет ни лжи, ни несправедливости, ни ненависти, они противопоставляли злоупотреблениям только пассивное сопротивление, отказываясь от присяги, которая предполагает ложь, и от военной службы, которая предполагает ненависть. Такое поведение было не по вкусу государям. Многие из них обратились к Лютеру, спрашивая его мнения о том, как следует поступать с этими нововводителями. Реформатор, ссылаясь на апостола Павла, отвечал, что их нельзя терпеть, и с ХVI века меннонитов стали преследовать в Швейцарии, но они все-таки продолжали там обитать. В конце ХVII века цюрихское правительство хотело принудить к военной службе тех из них, кто жил на его территории: они отказались. Правительство потребовало от меннонитов, чтобы вместо присяги они отвечали, по крайней мере, «да» или «нет» на предлагаемые судом вопросы: они не согласились и на это. Правительство приказало им выселиться: они остались на месте. Тогда началось преследование. В то же время в Берне были изданы направленные против меннонитов указы, обрекавшие их на изгнание, клеймение, галеры и смертную казнь. Наконец, Фридрих I вступился за них; но он встретил соперничество в генеральных штатах Голландии, которые тоже преддагали у себя убежище меннонитам. Оба государства тщательно следили друг за другом, ибо каждое из них охотно приняло бы на свое попечение богатых колонистов, предоставив бедняков благотворительности другого. И вот меннониты прибыли в Восточную Пруссию, где они могли чтить Бога, как хотели, не опасаясь королевских вербовщиков. Число этих переселенцев в точности неизвестно, во всяком случае, их было немного, и прибытие их мало в чем изменило положение дел в несчастной провинции.

У Фридриха I не было достаточно последовательности и энергии в характере, чтобы помочь бедам, от которых страдала Пруссия. После его смерти страна осталась в прежнем положении.

Огромные пространства земли лежали невозделанными, сорные травы привольно разрастались на обширных кладбищах, тянувшихся на необозримые расстояния всюду, где свирепствовали война и чума, и громадные леса, существующие и до сих пор, высоко поднялись там к небу, опутав своими корнями кости так злополучно погибшего поколения.

 

Фридрих-Вильгельм I. Меннониты и дезертиры

Колонизация Восточной Пруссии

В самый день коронования Фридриха-Вильгельма I стало ясно, что новый государь намерен царствовать совсем не так, как его предшественник. Вместо того чтобы тратить на коронацию 6 миллионов талеров, как Фридрих I, Фридрих-Вильгельм израсходовал на нее только 2547 тал. 9 пф., да и то, вероятно, ему показалось дорого. Прусский двор сию же минуту преобразился. Дорогие наряды исчезли: король их не носит и не терпит вокруг себя. Любимая его мода — короткое платье и длинная шпага. Он не восхищается, как Фридрих, своим королевским достоинством, — но можно ли найти короля, более проникнутого сознанием своих обязанностей? Для него нет мелочей, и он хочет все видеть своими глазами. Его прогулки являются ревизиями, и на берлинских улицах трость его тоже прогуливается по спинам праздношатавшихся. Зато к труженикам он проявляет по-своему настоящую нежность. Так, например, он лично интересуется крестьянками, которых допускает в заведенную им в Кёнигсберге школу маслоделия. Если они были прилежны и послушны в течение двух лет ученья без заработка и оказывались, на его взгляд, способными распространять приобретенную «науку» в деревнях, то он отсчитывал им 100 талеров на приданое, чтобы они могли выйти замуж за «добрых парней».

Этот деятельный и трудолюбивый человек не разменивался, однако, на такую мелочь: он отдал себе точный отчет в нуждах своих государств, обдумал лучшие средства их удовлетворения и, раз приняв решение, сообразно с ним расположил всю свою жизнь.

Как и великий курфюрст, он видит, что лучшее лекарство против недугов его государства составляет колонизация. Но он не хочет пускать к себе кого ни попадя и от тех, кого принимает в число своих подданных, требует труда и послушания. От него пошел девиз прусской монархии: Nicht raisonniren — «Не рассуждать!». Меннониты, на его взгляд, рассуждали слишком много, и вообще эти искатели идеала были совсем не по нем. Известна страсть «короля-сержанта», как его прозвали, к солдатам-великанам, которых он называл своими «дорогими длинноногими молодцами». Никакие власти в мире не могли защитить от его наглых вербовщиков несчастных, которых природа наградила высоким ростом. Однажды его агенты схватили в Италии одного проповедника у подножия церковной кафедры. Они промышляли и на больших дорогах, где однажды захватили имперского посланника. Возможное ли было дело, чтобы они при этом стали смущаться религиозными сомнениями меннонитов? Конечно, они готовы были уважать чувства существ среднего роста, но полагали, что свобода совести исчезает на высоте шести футов над уровнем земли. Напав на след одной меннонитской семьи великанов, они проникли ночью в дом, где она проживала, натворили там грубых насилий и увели шестерых прекрасных молодцев в Потсдам. Там этих бедных философов поставили во фронт и приказали им учиться строевой службе. Только один сдался; пятеро других стояли на своем так упорно и долго, что их пришлось, наконец, отпустить. Оскорбленный в своей задушевнейшей привязанности и обиженный тоном полученных протестов король велел меннонитам удалиться из королевства, чтобы очистить место «другим добрым христианам, не считающим греховной военную службу». Потом он отступился от такого строгого решения, когда ему написали из Кёнигсберга, что сбор податей пострадает от выселения меннонитов. Он не мог оставаться нечувствительным к такого рода аргументу: недаром он называл себя министром финансов и военным министром прусского короля. Министр финансов образумил военного министра; но в глубине души Фридрих-Вильгельм никогда не простил этим христианам, не хотевшим вступить в его гвардию.

Он требовал, чтобы колонисты, поселившись в указанных им местах, и не думали больше о возвращении на родину. Отъезд в его глазах был дезертирством.

Когда несколько пограничных литовских крестьян по наущению поляков ушли в Польшу, захватив туда с польской помощью свои стада и всю утварь, вплоть до дверей и окон своих домов, то король пришел в ярость против всей Польши и отдал приказ не допускать более в число колонистов ни одного поляка «под страхом смертной казни». Впрочем, ему и вообще казалось неудобным принимать в пограничную с Польшей страну, которая не была еще онемечена, колонистов, не говоривших «на хорошем немецком языке». Он также сильно опасался евреев, «ибо они не могут уживаться на одном месте и всюду учат дурному». Он метал громы своих указов против «этих бродяг и других дурных людей», обвиняя их в подстрекательстве крестьян к дезертирству. «Всякому, кто схватит одного из таких евреев, — говорил он, — должна быть сейчас же выдана большая награда».

Фридрих-Вильгельм понимал, что лучшим средством удержать колонистов в стране было добросовестное исполнение тех обещаний, которые их привлекли. Горе тому, кто проявил какую-нибудь несправедливость к гостям прусской монархии! Один военный советник позволил себе вымогать деньги у переселенцев: он был схвачен и немедленно повешен. Чтобы заботы его принесли желанные плоды, король учредил особую колонизационную комиссию и издал в виде жалованных грамот своего рода кодекс прав и обязанностей колониста. Все до подробностей регламентировано было в этом кодексе для переселенцев всех категорий, и щедрой рукой дарованы были им вольности и привилегии. Для них этот скупец становился расточительным. В то время как все доходы его государства не превышали 7 400 000 тал., он тратил по миллиону в год в течение шести лет на одну Литву. Умственные и нравственные интересы его новых подданных заботили короля не менее материальных. Он уважал их свободу совести, так как в нем сохранился дух терпимости его предшественников. Он праздновал столетнюю годовщину рождения Лютера наравне с годовщиной обращения в кальвинизм Иоанна-Сигизмунда. Устроив оружейные заводы в Шпандау и Потсдаме, он дал католических священников выписанным из Люттиха рабочим: ему мало было нужды, что они были папистами, раз умели делать хорошие ружья.

Только рационалисты и атеисты не находили у него пощады: их он сажал в тюрьму. Но он не считал невежества оплотом веры и открыл множество школ в тех провинциях, куда призвал всего больше колонистов.

«Много ли мне было бы пользы, — говорил он, — если бы мне удалось заселить страну землепашцами, да не удалось сделать из них добрых христиан». Несмотря на всяческие затруднения, он основал в Литве и в Восточной Пруссии 1380 школ. Труд этот получил свою награду. В 1725 году 9539 новых поселенцев явилось в Пруссию; было основано много городов и 460 деревень. Но это было только начало. Религиозная нетерпимость готовилась еще раз доставить Пруссии многочисленных сынов.



Колонисты из Зальцбурга и австрийских земель

Религиозная политика Пруссии и Австрии

Зальцбургское епископство было одним из древнейших и славнейших германских княжеств. В нем жило 200 000 человек, среди которых реформационному учению удалось пустить корни, несмотря на строгое преследование со стороны князей-епископов. В конце ХVII и начале ХVIII века, когда здесь правили один за другим два полных терпимости прелата, число диссидентов еще увеличилось, и барон Леопольд Фирмиан с самого вступления своего на епископский престол стал выказывать по этому поводу сильное беспокойство и неудовольствие. После целого ряда неискусных мероприятй, неудачных миссий, безуспешных пилигримств и бесполезных угроз епископ, вопреки представлениям протестантских держав, полагаясь на поддержку императора Карла VI, прибег к открытой силе. Но это тоже не привело ни к чему. Тогда, опираясь на известную статью Вестфальского мира, он приказал всем не католикам отправляться в изгнание, но не дал им при этом установленного договором срока. На время он взял было назад свое решение, затем опять вернулся к нему. Одним словом, он только тогда спохватился, что сделал огромный промах, когда 30 000 его подданных — и лучших из них, — натерпевшись всяких жестокостей, перешли границу.

Фридрих-Вильгельм давно уже был настороже; одним из первых он протестовал против преследования. Католические писатели утверждают, что он посылал эмиссаров в епископство поддерживать неудовольствие. Это весьма правдоподобно, но репутация страны убежища, которою более столетия пользовалась Пруссия благодаря поведению своих государей, сама по себе уже достаточно объясняет, почему зальцбургские протестанты обратились к Фридриху-Вильгельму. В 1731 году король принимает двух посланных ими депутатов. Он обещает им, что если даже много тысяч их соотечественников захотят искать себе приюта в его стране, он всех их примет «милостиво, любезно и сострадательно». Вскоре после того он издает открытый манифест к изгнанникам и посылает в Ратисбон своего агента с поручением руководить ими посредством своих советов. Тогда большая часть этих несчастных двинулась в Пруссию. Один из них оставил подробный рассказ об этой Одиссее; здесь чувствуется одновременно скорбь изгнанника, пыл верующего христианина и благодарность преследуемого за прием, оказанный этой части народа Божия на пути в обетованную землю. Целые процессии выходили навстречу путникам, их приветствовали в библейском духе, в городах и деревнях, при кликах народа и пении псалмов, им произносили торжественные речи — так что бегство их походило на триумфальное шествие. Из этого рассказа мы узнаем, что многие князья пытались остановить и задержать у себя зальцбургских переселенцев, но все эти попытки были бесплодны: «Вюртембергский государь сделал нам много добра, как для тела, так и для души; да воздаст ему за это Господь Бог наш и да ниспошлет ему Свое благословение! Но он не хотел отпускать нас в Пруссию; однажды явились к нам три человека и разделили нас на три части; мы все тотчас же бросились друг к другу и, смешав ряды, закричали: «Мы не двинемся с места, пока не будем уверены, что нас ведут в Пруссию»; и тогда три человека сказали: «Нам нечего делать с этим народом, потому что он никуда не хочет идти, кроме Пруссии».

Фридрих-Вильгельм ждал зальцбуржцев. Сначала он рассчитывал только на 5 или 6 тысяч переселенцев, но присланный ему доклад извещал, что их идет больше 20 000. «Отлично! — написал он на полях. — Хвала Богу! Какую милость посылает Господь Бранденбургскому дому! Ибо эта милость, конечно, снисходит от Бога!»

Когда первая партия проходила через Потсдам, король захотел ее видеть. Это было 29 апреля 1732 года. Придворный проповедник, духовенство и школы вышли навстречу пришельцам и приветствовали их речами, а один из врачей предлагал между тем свои услуги больным. Затем пришел приказ отправиться в королевский парк и выстроиться перед дворцом. Король не заставил себя ждать. Выйдя к ним, он сейчас же обратился к придворному проповеднику и спросил его: «Говорили вы с ними? что это за люди?» Проповедник ответил, что нашел в их душах чистую евангельскую веру. «А вы, — сказал король, обратившись к комиссару, приведшему партию, — довольны вы ими? Хорошо они вели себя в дороге?» Комиссар похвалил их поведение. После этого король вызвал несколько эмигрантов и стал предлагать им вопросы об их верованиях. Ответы он нашел скромными и согласными с Евангелием. Тогда он велел раздать им деньги, стал толковать то с тем, то с другим из них и беспрестанно повторял: «Дело пойдет на лад! Вам будет хорошо у меня, детки! Дело пойдет на лад!» Какое-то время спустя, встретив другую партию переселенцев, он стал на краю дороги, пустил их маршировать перед собой и приказал запеть псалом: «Бог нам прибежище и сила!» Переселенцы не знали напева и просили их извинить. Тогда он сам запел его полной грудью, и тронутая толпа стала ему вторить. Когда прошли последние ряды, он сказал: «Идите, идите, Бог вам в помощь!» Иногда он устраивал нечто вроде публичной исповеди. «Надеюсь, — говорил он, — между вами нет гуляк, обжор и пьяниц!» — и всегда заканчивал свою речь обещанием своего участия и благосклонности.

При распределении колонистов по областям большая часть их пришлась на долю Пруссии: она приняла к себе 15 508 человек и, благодаря этому, скоро совершенно преобразилась. Искусством зальцбургских ремесленников создалось благосостояние маленьких прусских и литовских городков, которые до них не знали промышленности, а трудолюбие земледельцев освободило почву от диких растений. Притом же колонисты привлекли в новое свое отечество и деньги. В протестантских странах было собрано в пользу гонимых в Зальцбурге единоверцев около 900 000 флоринов; большая часть этой суммы была отправлена в Пруссию. Между новыми подданными Фридриха-Вильгельма были и такие, у которых остались на родине значительные имущества, но они могли получать теперь с них только очень немного дохода. Король выхлопотал для них у епископа позволение продать свои имущества, и после многих затруднений эта операция удалась, принеся несколько сот тысяч талеров. Но истинным богатством, внесенным в страну изгнанниками, был их труд, возбуждавший соревнование коренных жителей. Фридрих-Вильгельм сумел оценить по достоинству оказанные ими услуги. Он простил за это выказанное ими недоверие к нему при продаже их имуществ и терпеливо сносил их жалобы на тягость налогов и на множество повинностей, поднявшихся немедленно по истечении льготных лет. Этот человек способен был к терпению и даже к мягкости, когда дело шло о благе государства.

Он приучил понемногу пришельцев из Зальцбурга к мысли, что в Ханаане, куда он их призвал, ничего не дается даром, и что земля и государь требуют платы за свое великодушие: земля — пота лица тружеников, а государь — части их дохода, их труда и, в случае необходимости, их крови.

После епископства зальцбургского более всего колонистов доставили Пруссии в эпоху Фридриха-Вильгельма Австрия, Силезия и Чехия. Какой резкий контраст в религиозной политике между Австрией и Пруссией в ХVI и ХVII веках! После непродолжительного колебания Габсбурги обрушиваются на подвластные им страны всеми ужасами контрреформации. Фердинанд II, в царствование которого начинается 30-летняя война, оставляет своим протестантским подданным на выбор только отречение или изгнание. Фердинанд III и Леопольд, может быть, еще с большей суровостью следуют по тому же пагубному пути. Эти государи объявили своим правилом: «Лучше царствовать над пустыней, нежели над страной, населенной еретиками!» — и так ревностно ему следовали, что, наконец, сами со страхом отшатнулись перед делом рук своих. К 1636 году Габсбурги так много потеряли людей, что им пришлось, в конце концов, умерить свое рвение и запретить выселение. Но народ продолжал уходить тайком, а затем при новом приливе духа нетерпимости протестанты стали открыто пользоваться правом эмиграции, предоставленным им по Вестфальскому миру. Все области Габсбургской монархии жестоко пострадали от этой политики. Она достигла своих целей в эрцгерцогстве, но какой же ценой! Почти все старое дворянство и старая буржуазия выселились; значительная часть населения Вены уступила свое место новым пришельцам, и много некогда процветавших торговых городов, как Фрайштадт, пришли в упадок, от которого им уже не суждено было оправиться. То же зрелище в Силезии! Со времени Вестфальского мира и до того момента, когда Фридрих II овладел этой провинцией, эмиграция в ней не прекращалась, и так как реформационное учение принято было преимущественно немцами, то славянский элемент снова взял верх в стране, которая уже на три четверти успела было онемечиться. В Чехии бедствия были еще ужаснее и потекли за собой еще более крупные последствия.

Став в 1526 году чешскими королями, Габсбурги сразу повели самую бестактную политику, какую только можно себе вообразить. Воспоминание о Гусе, погибшем на костре, вокруг которого стояли на страже солдаты германского императора, все еще жило в стране; и со времени страшных гуситских войн, несмотря на религиозные уступки, сделанные утраквистам, которых так называли потому, что они причащались под обоими видами, в народе сохранилась жгучая национальная и религиозная ненависть ко всему, что носило немецкое имя.

Немецкого профессора, купца, рабочего ненавидели не меньше жида. Чехи являлись горячими ревнителями своих народных преданий, со слезами вспоминали об участи мейсенских, бранденбургских и прусских славян, некогда истребленных немцами, и заветной мечтой всякого доброго патриота было «очистить навсегда золотое, всехристианнейшее королевство от немецкой нечисты, грозящей его переполнить».

Однако, когда Германия, в свою очередь, выставила своего реформатора, учение которого принято было большинством живших в Чехии немцев и в то же время сделало большие успехи среди самих чехов, то общность верований, по-видимому, должна была утишить племенную вражду. Если бы Габсбурги не были обречены каким-то роком служить орудием католической реакции, они могли бы к великому благу для Германии завершить дело этого примирения. Но ими руководила лишь слепая ненависть к реформации. Они попытались сблизить утраквистов с католиками и для этого принялись льстить чешскому патриотизму: император Матвей издал в 1615 году знаменитый указ, которым из Чехии одновременно изгонялись немецкий язык и лютеранство. Этот неслыханный для немецкого императора акт не принес выгоды тому, кто его подписал: лютеранство раньше уже успело сделать огромные успехи среди чехов, и когда начались преследования, то жертвами их явилось столько же чехов, как и немцев.

Мы не можем излагать здесь мартиролога Чехии, отданной Габсбургами во время и после Тридцатилетней войны в добычу иезуитам, но мы приведем одну цифру, которая сама по себе красноречивее говорит о причиненных Чехии войной и нетерпимостью бедствиях, чем самые длинные рассказы. С четырех миллионов население Чехии упало до 800 000! И теперь еще найдется в ней немало мест, где народонаселение не поднялось до цифры 1620 года, а ересь все-таки не была истреблена. Немало было чехов, которые, вернувшись от обедни, где им приходилось стоять с четками в руках, запирали наглухо окна и двери и садились петь протестантские гимны. Запрещенное учение передавалось от отца к сыну тайком до того дня, когда запоздалый указ о веротерпимости, изданный Иосифом II в конце ХVIII века, позволил каждому открыто исповедовать свою веру и показал, сколько искр тлело еще под пеплом на пожарище Чехии. 

Между тем изгнанники направились по разным дорогам. Немало их должно было явиться и в Бранденбург, и в Пруссию еще при великом курфюрсте и при Фридрихе I, но точные сведения об этой новой иммиграции дошли до нас только со времени Фридриха-Вильгельма I. Чехи пришли тогда не прямо из Чехии в Пруссию. Раньше они остановились в ближайшем соседстве к своей родине, в Саксонии, где образовали большие колонии, пользуясь гостеприимством, которое саксонское курфюршество оказывало лютеранам. Но вскоре их набралось там слишком много; притом же те из них, которые не были строгими приверженцами аугсбургского исповедания, боялись за свободу своей совести, особенно после обращения саксонских курфюрстов в католицизм. Когда разнесся слух о приеме, оказанном королем зальцбургским переселенцам, восемь чехов с пастором во главе отправились в Потсдам и просили аудиенции у Фридриха-Вильгельма.

Фридрих-Вильгельм принял их тотчас же. Они представили ему самую трогательную картину своих бедствий и горячо молили его о помощи; а он между тем ходил взад-вперед по комнате, взвешивая, по обыкновению, все pro и contra. «Присылайте их, — сказал он наконец, — я их у себя устрою». Они были уже в дороге. Сначала их собралось только 500, но затем партия эта разрослась до нескольких тысяч душ. Саксонское правительство сейчас же обессокоилось и запротестовало. Но Фридрих и сам уже раскаивался в слишком быстро принятом решении. Он не знал хорошенько, что за народ были эти чехи, и от людей, которые уже второй раз хотели менять место жительства, не ждал ничего доброго. У него было еще много хлопот с зальцбуржцами, и он побаивался, чтобы общественное мнение Германии не взяло в итоге сторону католиков, называвших его вором подданных.

Он послал комиссара навстречу новым пришельцам — осмотреть их, и когда тот доложил, что это были по большей части крайне жалкие бедняки, одетые в лохмотья, отдал приказ не принимать их на границе.

Несчастным чехам пришлось рассеяться, но они и после этого не переставали сноситься с королем, надеясь смягчить его сердце. Наконец Фридрих-Вильгельм объявил им, что он согласен допустить их в свои владения, но при условии, что они будут переходить границу маленькими партиями, не возбуждая ничьего внимания. Он распределил чехов по всем своим провинциям, но в Берлине позволил им образовать целую колонию, в которой насчитывалось 2000 душ. Новые колонисты должны были сначала доказать свою порядочность. После того как они три года образцово себя вели и примерно работали, король стал выказывать к ним большую заботливость. Для них в столице был выстроен новый квартал. Улица Вильгельмштрассе, где проживают еще и теперь потомки этих изгнанников, была для них расширена. Каждый из них, — как писал один из этих несчастных своим друзьям, оставшимся в Чехии, — мог спокойно зарабатывать и есть свой кусок хлеба, радостным сердцем и устами славя Бога! Король построил для чехов на Фридрихштрассе особую церковь, названную Вифлеемской, в воспоминание о той Пражской церкви, где был священником Ян Гус. Да, Гогенцоллернам всегда было такое счастье: на деле они заботились о том, чтобы набрать плательщиков податей и солдат для заселения и защиты своих владений, а выходило, что они возлагают на Пруссию миссию заглаживать всякие несправедливости и обеспечивать свободу совести для всех гонимых.

 

Итоги колонизации при этих трех государях

В этом историческом очерке колонизации Пруссии при великом курфюрсте, Фридрихе I и Фридрихе-Вильгельме I мы считались только с переселенцами, которые шли большими партиями. Им велась перепись на границе; официальная цифра доходит до 53 000; но к этому надо прибавить еще множество колонистов, которые приютились во владениях Гогенцоллернов ранее Вестфальского мира, равно как и тех, что явились туда после этого мира или поодиночке, или небольшими партиями.

Если принять в расчет, что на колонистов, живших в здоровой и плодородной стране и пользовавшихся, сравнительно с коренным населением, большими привилегиями, должна была приходиться крупная доля в ежегодном приросте населения, то в итоге окажется, что в 1740 году, после смерти Фридриха-Вильгельма, 600 000 подданных прусского короля состояли из иностранных выходцев и их детей; а у короля прусского в то время было всего 2 400 000 подданных.

Много выводов просится здесь из-под пера, но с ними лучше повременить, пока мы не познакомимся с историей колонизации в царствование Фридриха II, который шел по тому же пути, что и его предшественники, только более смелыми и крупными шагами. Однако и сейчас уже история прусской монархии выступает перед нами в новом свете, и мы ясно видим по крайней мере одну из причин необыкновенных успехов этого государства, которое, начав с самого малого, вскоре поднялось до степени великой державы наперекор Франции и Австрии, предписывавших тогда самовластно законы на континенте. Ошибки, которые делали обе эти страны, все до одной шли на пользу их будущей сопернице. Как поучительно сравнить религиозную политику Пруссии и Австрии! А сколько неоценимых услуг оказал великому курфюрсту Людовик ХIV! И какой контраст между королем-сержантом и Людовиком ХV! В том самом 1732 году, когда Фридрих-Вильгельм приостановил по дороге в Пруссию зальцбургских изгнанников, для того чтобы научить их новому псалму, французский двор был занят вопросом, удастся ли мадам де Мальи стать признанной фавориткой короля. Архиепископ амбренский Герен де Тенсен, явный клятвопреступник и святокупец, и епископ ланский Лафар, про которого Барбье говорит, что «он считался бы сорви-головой среди мушкетеров», гремели против янсенистов. Парламент защищал права светской власти от притязаний епископов и папы наперекор королю, который начал с мер крайней строгости против него, а кончил капитуляцией. А весь Париж бегал на кладбище при церкви Св. Медарда смотреть, как на могиле одного диакона-духовидца паралитикам возвращалась способность владеть руками и ногами.

Не следует отворачиваться от этих воспоминаний, как бы ни были они для нас печальны. Кто хочет понять последующий ход событий, все чудеса правления Фридриха II и весь позор царствования Людовика ХV, тот должен ясно представить себе Фридриха-Вильгельма, одетого рабочим и всецело поглощенного созиданием прусского государства в то время, как распущенное парижское общество, разодетое в шелк и бархат, шутя готовилось справить тризну по вековому порядку, с которым, по счастью, судьба нашей страны вовсе не была неразрывно связана.

 

Фридрих Великий

Колонизация как отрасль администрации

Царствование Фридриха Великого открывает собой новый период в истории государей-колонизаторов Пруссии. В самом деле, тогда как великий курфюрст, Фридрих I и Фридрих-Вильгельм I для приобретения себе новых подданных пользовались только счастливым стечением внешних обстоятельств, Фридрих II организует правильную иммиграцию в свое государство по заранее составленному плану. Ученик школы физиократов, имевший в ХVII столетии столько знаменитых последователей, он признает, что «крестьяне — отцы-кормильцы общества», и чтобы увеличить число их в своих провинциях, не щадит усилий с первого дня своего царствования до последней минуты своей жизни. При нем колонизация становится чисто экономическим предприятием. Его предшественники играли на религиозном рвении — он находит это совсем лишним. В его письмах, записках и заметках на полях бумаг не найдется ни одной библейской метафоры. Его государство является уже не обетованной страной, а землей, пущенной в эксплуатацию, и так как он до копейки знает, во что ему обходится каждый колонист, то никогда и не толкует об особенной милости Божией к королевскому Бранденбургскому дому. Конечно, предшественники его немало потрудились для колонизации монархии, но и ему осталось еще много дела. При вступлении Фридриха на престол его государство включало 2145 кв. миль и насчитывало около 2 500 000 душ населения. Между тем теперь в одном Бранденбурге, площадь которого равна всего 734 кв. мили, живет 2 900 000 человек. Таким образом, много пробелов оставалось заполнить в старых провинциях, да немало их оказалось и в новых — в Силезии и Восточной Пруссии, завоеванных Фридрихом. Население их было так редко, и славянский элемент в нем так силен, что необходимо было ввести в их жилы много германской крови. К этому надо еще прибавить войну за австрийское наследство и Семилетнюю войну, которые унесли у короля такое множество подданных. Идя вразрез с работой Фридриха и истребляя ее плоды, они заставили его удвоить усилия, чтобы загладить следы причиненных ими бедствий и довести до конца дело, начатое его предками.

Фридрих решил сделать колонизацию такой же отдельной отраслью прусской администрации, как сбор податей или набор ополчения.

Палаты отдельных провинций, представлявшие собой административные учреждения на коллегиальной основе, должны были собрать точные сведения о нуждах своих областей, составить списки пустых домов и покинутых участков земли, определить число колонистов, которые могли найти себе место в их округах, и методически занести все эти сведения на столбцы особых подробных таблиц. Образец этих таблиц был выработан самим королем, и он тщательно их изучал, так как вообще держал под неослабным надзором эти провинциальные палаты. Следы его личного вмешательства встречаются на каждом шагу: сколько обещаний подписано его именем, но сколько и угроз! Нужно было возбуждать усердие у чиновников. Они и без того были уже завалены делами бюрократической администрации, а теперь им приходилось еще отыскивать переселенцев, наблюдать за их передвижением, водворять их на место жительства и вдобавок изыскивать средства на покрытие этих новых издержек, так как король, не отказываясь помогать переселенцам и часто давая даже очень щедрые ссуды, все-таки ставил общим правилом, что расходы по колонизации должны падать на те же провинции, которые в дальнейшем от нее выиграют. Немало просьб о деньгах было им безжалостно отвергнуто. «У меня нет ни гроша», — пишет он на полях прошений; или: «Я беден, как Иов»; а то еще: «Я сегодня что-то туг на ухо и хорошенько не могу разобрать, о чем вы толкуете». А между тем он требовал точного и неуклонного исполнения своих предписаний. Неутомимая деятельность этого новатора сбивала с толку его чиновников, привыкших к строгой рутине. Так как все новое казалось им пагубой, то эти старые служащие часто позволяли себе входить с почтительнейшими представлениями, где слова «бесполезно» и «невозможно» встречались на каждом шагу. Фридрих этого не выносил. Резкими замечаниями и неумолимой взыскательностью ему удалось, наконец, сломить всякое явное и тайное сопротивление. Но надо послушать, с каким негодованием король говорит об упрямцах: он не находит для них достаточно сильных слов; он обзывает их злыми и бессовестными людьми; он обвиняет их в том, что они вошли между собой «в адское соглашение, чтобы угнетать призванных его патриотическими заботами переселенцев»; он приказывает им немедленно изменить свое «постыдное, безбожное и вредное для страны поведение».

Когда такой государь, как Фридрих, начинает говорить подобным языком, то остается только повиноваться. Так и было сделано — и тем, кто в глубине души ругал королевские приказы, нередко приходилось получать замечания за излишнее усердие в их исполнении.

Переселенцы сами доставляли королю немало хлопот. Это были не прежние степенные и набожные протестанты, которые выше всего ставили свою совесть и во имя покорности Богу сейчас же делались покорными слугами короля. Провинциальные палаты не без основания жаловались, что между колонистами встречалось немало проходимцев, пускавшихся на всякие плутни, чтобы поживиться за счет добрых намерений своего нового государя. Иные ухитрялись по два раза получать деньги на путевые расходы, другие по несколько раз уходили из Пруссии и опять в нее возвращались ради переселенческой премии. Многие наивно думали, что королю достаточно их присутствия и что он с них ничего не потребует — разве детей. «Вот хлеб поспел, — говорили они инспекторам, — кто же будет его жать?» Они напускали на себя важность, и когда бывали недовольны, то грозились уйти, подавая, так сказать, в отставку из колонистов. Как-то раз один из них, несмотря на все данные ему льготы, имел дерзость сказать в лицо королю, что собирается уйти со всей семьей куда-нибудь, где людям лучше живется. «И отлично сделаешь, друг мой, — отвечал ему Фридрих. — Знай я какое-нибудь место, где бы мне было лучше, я сам туда ушел бы». Однако побеги поселенцев приводили его в ярость; но он относил их на счет провинциальных палат. Напрасно те старались внушить ему, что сбегают все пьяницы, от которых приятно отделаться: он выходил из себя, он предписывал удвоить строгость и делал смотры два раза в неделю. Ему предложили обязать поселенцев присягой. «Не к чему, — отвечал он, — плодить клятвы: их и без того довольно нарушают». Для предупреждения этих побегов он обратился к более верному средству — обязал местные власти уплачивать суммы, израсходованные на беглецов. Когда ему жаловались на характер этих пришельцев, он не спорил, замечая, что «часто первое поколение никуда не годится». Он работал для будущего и хотел, чтобы другие тоже вооружились терпением в ожидании того дня, когда прусская дисциплина сделает свое дело.

 

Прусские агенты за границей

Чтобы облегчить провинциальным палатам вербовку колонистов, Фридрих учредил два специальных агентства: одно во Франкфурте-на-Майне — для Южной Германии, другое в Гамбурге — для Северной. Последнему было поручено останавливать эмигрантов, направлявшихся в Америку. Оба агентства печатали объявления в газетах, а туда, где эти объявления были запрещены, они отправляли особых служащих для тайной пропаганды. Вербовщики получали вознаграждение «от головы»: за холостого работника-мастера платилось три талера, за женатого — пять. У этого промысла было свое горячее время и свое затишье. «Пришла весна, — пишет Фридриху его франкфуртский агент, — теперь самое время искать колонистов». Но всего успешнее шли дела, когда какая-нибудь беда обрушивалась на соседние страны. Фридрих ни разу не пропустил случая этим воспользоваться. Стоит в самый разгар ХVIII века снова подняться религиозным преследованиям — как то было в Саксонии и в Австрии, где в 1752 году еретиков снова сажают в тюрьмы и посылают в изгнание, или в Польше, где воспитанное иезуитами дворянство прибавляет еще нетерпимость ко всей той массе зол, от которых эта страна готовилась погибнуть, — и прусский король немедленно обращается с официальными представлениями к правительствам и с официальными — к гонимым. Нет такой малости, которой бы он пренебрег, раз дело заходило о привлечении поселенцев. Так, в 1742 году из Глогау Фридриху докладывают, что «теперь очень удобно обратить в выгоду Силезии те гонения, от которых страдают соседние страны». Королю стоит только приказать выстроить в двух деревнях на границах Польши и Чехии две протестантские церкви, где служба совершалась бы на польском и чешском языках; это привлечет много переселенцев, и, кроме того, каждое воскресенье туда будет являться около 7000 человек, которые будут пить там пиво и водку и оставлять в стране свои деньги. Церкви будут недорого стоить; их можно выстроить как можно проще, и «даже нет надобности навешивать двери». Как заметна в этих подробностях тонкая бережливость маленького хозяйства, которое хочет разрастись в крупное!

Но лучшим средством привлечения гонимых было — продолжать успешную политику Гогенцоллернов. Так Фридрих и сделал. Терпимости его не было пределов. В моем государстве, говорил он, всякий может спасать свою душу, как ему кажется лучше.

Судьба дала ему даже случай доказать эту терпимость довольно удивительным образом. Большинство принятых им изгнанников было жертвами иезуитского рвения. Но когда сами иезуиты в один прекрасный день очутились изгнанными из католических государств, король, не задумываясь, открыл и для них свои двери.

Но не один бич религиозных гонений помогал работе прусских агентов. В 1747 году Чехия страдает от страшного голода. Об этом немедленно сообщается Фридриху. Он до глубины души тронут тем, «какой ужасный хлеб едят эти бедные чехи», и выражает надежду, что «его подданные воспользуются обстоятельствами и подумают о средствах привлечь к себе» некоторых из голодающих. В 1767 году город Лисса в третий раз за одно столетие был уничтожен пожаром. «Нельзя ли что-нибудь сделать?» — пишут Фридриху. Король немедля издает на немецком и польском языках манифест, где после нескольких слов соболезнования по поводу постигшего бедный город несчастья заявляет о дошедших до него слухах, что многие жертвы этого бедствия «выражают желание водвориться в Силезии», и затем, по обыкновению, перечисляет ожидающие их привилегии. Плохое управление в Польше, где царит анархия, и в некоторых мелких немецких государствах, вроде Мекленбурга, где государи с ничтожным бюджетом разоряются на подражание двору Людовика ХIV, — все служит Фридриху предлогом сманивать подданных у своих соседей. Один за другим все они на него плачутся. Курфюрст саксонский, которому пришлось много натерпеться от Фридриха, пишет прусскому королю, что его «образ действий совершенно нарушает правила доброго соседства», и выражает надежду на скорую перемену к лучшему. Но надежде этой не суждено было сбыться, так как прусские агенты только получили предписание действовать с большей осторожностью. В одном письме к своему представителю при Венском дворе Фридрих сам рисует во всех подробностях поведение, которого ловкий человек, входящий в планы своего государя, должен держаться в чужой стране, чтобы с успехом сманивать колонистов и не терять при этом внешних признаков честности. «Вы постараетесь пустить в обращение посылаемые мною вам указы, но осторожно, не подавая и вида участия в этом. Если вы узнаете, что одно или несколько семейств, не лишенных достатка, обнаруживают склонность переселиться в наше государство, то вы должны поддерживать их в этом намерении. Если они предъявят какие-нибудь desiderata, присылайте мне немедленно подробный об этом доклад. Будьте уверены в моей особой к вам благосклонности за ваши труды; но действуйте с величайшей осторожностью и не подавайте ни малейшего повода к упреку в том, что вы подстрекаете подданных покинуть своего государя». Эти советы исполнялись, по-видимому, в полной точности, так что иностранным правительствам никак не удавалось выследить вербовщиков Фридриха. Они плодят указы, карающие «преступную эмиграцию». В некоторых из этих указов ясно сквозит бешенство против «эмиграционных агентов и эмиссаров», которых надо «хватать за шиворот по малейшему подозрению и, смотря по обстоятельствам, подвергать различным тяжким наказаниям, вплоть до смертной казни». Но ничто не помогало.

Когда Фридриху приходилось дорожить добрыми отношениями с кем-нибудь из соседей, то он умерял на время усердие своих вербовщиков. Но если соседа нечего было опасаться или от него нечего было ожидать, он ничем уже не стеснялся.

Его поведение в Польше было возмутительно: он отбирал у этой несчастной страны решительно всех искусных и трудолюбивых рабочих, каких в ней можно было найти. Это были по большей части немцы, сосредоточившие в своих руках почти всю промышленность больших городов. Прусские агенты при этом вели себя не стесняясь. «У меня эмиграция поставлена на широкую ногу», — писал один из них Фридриху. Но вот несколько магнатов решили воспротивиться отъезду переселенцев. Дело было в апреле 1769 года, когда Пруссия находилась еще в мире с Польшей. Король, однако, сейчас же отправил туда три полка. Эта маленькая армия, под предлогом встречи партии лошадей для ремонта, дошла до Познани и вернулась с переселенцами, перебив и рассеяв горсть поляков, которые пытались помешать им перейти один мост. Таким образом, Фридриху мало было того, что бедствия, постигавшие соседние страны, обогащали Пруссию, как «чума обогащает черный Ахерон». Когда эти зловещие союзники долго не являлись на помощь прусской пропаганде, то он не задумывался перед вооруженным вмешательством, сильно смахивавшим на разбой.

 

Распределение колонистов по отдельным провинциям прусской монархии

Добытые всеми этими средствами поселенцы были поделены между различными провинциями прусской монархии. Из старых провинций Литва и Восточная Пруссия получили их по меньшей мере 15 000; Магдебургская и Гальберштадтская провинции — 20 000; Померания — тоже 20 000; Новая марка — 24 000. Но щедрее всех был наделен Бранденбург — страна, которая находилась у Фридриха на глазах и которую он особенно любил, как колыбель своей монархии; он хотел даже сам писать ее историю. Сразу же после своего вступления на престол король приказал произвести тщательные расследования по вопросу о том, не снизилось ли в марке количество поселков и не уменьшились ли их размеры по сравнению с периодом до Тридцатилетней войны. Он потребовал представить ему подробный доклад, к которому присоединить соображения насчет того, не следует ли основать ряд новых деревень и увеличить размер старых. Ему было доложено, что в Бранденбурге теперь больше деревень, чем прежде, что все идет как нельзя лучше, но что можно еще найти мест для 111 семейств по пяти душ, т. е. поселить 555 человек. Фридрих совершенно согласился с выводами доклада, поблагодарил авторов труда и с 1740 по 1756 годы нашел в Бранденбурге место для 50 000 колонистов! Правда, при этом были осушены болота и оздоровлены сырые, дышащие лихорадкой берега рек; скот стал пастись, и крестьяне начали сеять и жать на таких местах, где на памяти людской не ступала нога ни человека, ни скотины. Городское население разрослось до огромных размеров.

Так, Берлин, представлявший собой при великом курфюрсте жалкий городишко в 6000 жителей и насчитывавших их всего еще 68 931 при восшествии на престол Фридриха, через 15 лет вмещал 100 336 душ, т. е. приобрел 32 000!

И вот среди такого благоденствия разразилась Семилетняя война. Все государство покрылось развалинами, и Бранденбург жестоко пострадал. Но к чему еще раз описывать разорение этой провинции? Мы встретились бы тут опять с теми же самыми ужасными картинами, которые рисовали, говоря о Тридцатилетней войне. Да, не многим странам пришлось столько трудиться и столько вынести гроз, как этой многострадальной Пруссии! Фридрих захотел дать себе точный отчет в размерах бедствия, чтобы с ними сообразовать и свои усилия; оказалось, что народонаселение уменьшилось на 66 840 человек. Тогда он принялся за дело и внес в него железную энергию. Фридрих резко объявил тем, кто решался делать ему замечания, что он отдает приказания и не принимает советов; а тем, кто осмеливался сопротивляться, отвечал, что доведет свое дело до конца, хотя бы «люди вопили против него до самого светопреставления». И в 1778 году зло было более чем заглажено. Население Бранденбурга увеличилось за одно царствование Фридриха на 207 000 душ. При этом нужно, конечно, учитывать естественный прирост населения, за счет рождаемости, и не забывать, что очень многие иностранцы поселились в марке, не став колонистами в точном смысле слова. Но все же, по самой умеренной оценке, число колонистов доходило до 100 000.

Чтобы получить ясное представление о поразительной деятельности прусского короля, нужно было бы проследить во всех мелочах историю колонизации каждой провинции; но при этом мы подверглись бы опасности потеряться в бесконечном множестве подробностей. Тем не менее, нам нельзя не поговорить обстоятельнее о Силезии, ибо тут для Фридриха дело касалось не только увеличения числа жителей и поднятия общественного богатства в интересах армии и казны: он ставил своей задачей превращение этой новой области, важнейшего своего приобретения, в органическую часть прусского государства.

Располагаясь на северном склоне Карпат, между Чехией и Польшей, и, подобно им, заселенная славянами, Силезия в средние века была связана с обоими этими государствами. В 1526 году, когда Габсбурги стали чешскими королями, она тоже вошла в состав владений Австрийского дома. Как изменилась бы судьба Германии, если бы Австрия вместо того чтобы увлекаться космополитическим честолюбием и сражаться за приобретение владений в Испании и Италии, Нидерландах и Венгрии, запутывая при этом свои отношения и истощая силы на этой слишком обширной арене, просто постаралась упрочить свое владычество над Чехией и Силезией! Германский элемент был уже настолько силен в этих странах, что Австрия могла бы с таким же успехом провести дело онемечивания верхнего течения Эльбы и Одера, с каким бранденбургские маркграфы провели его в низовьях этих некогда славянских, а теперь немецких рек. А раз Габсбурги утвердились бы прочно во всей юго-восточной Германии, то никакая сила не могла бы остановить их успехов на западе. Пруссия не помешала бы им присоединить к себе Баварию, как она сделала это в 1779 году, ибо Пруссии не стать бы тогда великой державой.

Силезия — этот австрийский авангард в нижней Германии, бравший во фланг Бранденбург и врезавшийся своим северным концом между Берлином и Познанью, — сделала бы невозможным всякое дальнейшее расширение прусской монархии по направлению к востоку*.

Вот почему Фридрих в год своего вступления на престол, при первом известии о смерти Карла VI, открывавшей вопрос об австрийском наследстве, вскочил с постели, к которой его приковывала лихорадка, и, предоставив министрам сочинять приличествовавшую случаю дипломатическую ложь, сам со всей армией кинулся на Силезию**. Завоевание этой провинции в 600 квадратных миль с 1 200 000 жителей, увеличившее на целую треть размеры Пруссии, было делом нескольких месяцев. Во всей провинции немедленно закипела поразительная деятельность. Первой заботой Фридриха было утвердиться в своем приобретении. Он нашел крепости в полном разрушении и в короткое время сделал их годными к обороне. Провинция получила особого губернатора, подчиненного непосредственно королю. Искусная финансовая администрация увеличила налоги, не возбуждая протеста, потому что они были лучше распределены. Да, кроме того, деньги теперь не отсылались, как прежде, в императорский дворец в Вене, а оставались в стране и шли на ее оборону и на введение всякого рода улучшений. Из 3 300 000 тал. Фридрих для себя брал только 17 000. Умственное освобождение Силезии началось на другой же день после завоевания. Тюки книг были привезены в страну, где прежде почти нечего было читать: так велик был список книг, запрещенных венской цензурой, которая оказывалась строже самой римской конгрегации, составлявшей Index. Жители Силезии не верили глазам, читая брошюры, позволявшие себе подвергать разбору, иногда очень смелому, даже действия их нового государя. Религиозные распри между двумя вероисповеданиями, стоявшими там лицом к лицу, были довольно сильны, и натерпевшиеся притеснений протестанты вообразили, что теперь пришел их черед. Но Фридрих не дал католиков в обиду. Он сократил слишком большое число праздников, на которых, по вычислению одного современника, терялось 5 100 000 рабочих чел./дней. Но во всех других отношениях он крайне почтительно обходился с католическим духовенством, вплоть до того, что оставил даже за бреславльским епископом неслыханную в его государстве привилегию чеканить монету. Он не терпел ни малейшего посягательства на свободу совести. 

Однажды, как раз на другой день после битвы при Стригау, когда король находился в Ландсгуте, 2000 крестьян явились к нему и, обступив, просили дать им всего-навсего его всемилостивейшее разрешение перебить всех католиков в округе.

На короля-философа снизошло тогда внезапное вдохновение. «Любите врагов ваших, — воскликнул он, — благословляйте проклинающих вас, платите добром за зло, молитесь за оскорбляющих и гонящих вас, если хотите быть истинными сынами Отца моего, который на небесах!» Крестьяне, никак не ожидавшие услышать такую ссылку на Нагорную проповедь, приняли наставление к сердцу и тихо удалились.

Между тем началась иммиграция. Прежде всего явилась армия прусских чиновников. Таможенные надсмотрщики, по большей части отставные старики унтер-офицеры, с вечной трубкой в зубах, уселись у ворот городов и не сходили со своего поста с утра до ночи, довольствуясь за это самым ничтожным жалованьем. Сборщики податей открыли свои конторы, где единственным убранством служил деревянный сундук, куда они запирали собранные деньги и который они берегли, как зеницу ока. Суровые, исполнительные, неподкупные, они внушили силезцам высокое понятие о государстве, у которого были такие ревностные слуги. Вместе с чиновниками явились и прусские солдаты. Австрия держала в Силезии только 2000 человек; Фридрих поставил 40 000. Их снаряжение, их выправка, их прусская дисциплина, их ежеминутная готовность к походу — все представляло резкую противоположность той гарнизонной распущенности, которую местные жители привыкли видеть у австрийцев, и невольно наводило население на сравнения, клонившиеся не в пользу Австрии. Не успела Пруссия вступить во владение завоеванной областью, как новые ее подданные уже почувствовали, что это было навсегда.

Затем наступила очередь колонистов. В первый год после завоевания Фридрих отказался заниматься колонизацией. «Прежде всего крепости! — говорил он. — С одного вола двух шкур не дерут». У прусского короля были очень основательные причины воздерживаться от двойных расходов: после завоевания Силезии у него осталось в казначействе всего-навсего 15 000 талеров. Но как только у него появились кое-какие свободные средства, он тотчас пустил их на осуществление своей любимой мысли. Провинция находилась в плачевном положении. Из-за полной нерадивости австрийской администрации в провинции часто встречались еще следы опустошений, причиненных сто лет назад Тридцатилетней войной. В деревнях виднелись покинутые фермы, а в городах целые кварталы были покрыты развалившимися, закопченными пожаром домами. В год подписания Дрезденского мира*** два королевских указа призвали сюда колонистов, и в скором времени деревушки в горах населились прядильщиками, которые полоскали в воде горных речек свои полотна, а в базарные дни наполняли площади маленьких городков, таких как Гиршберг, Ландсгут или Вальденбург, принося для них благосостояние. В 1759 и 1762 годах новые указы были особо даны для Силезии и привлекли в нее целые толпы поселенцев.

Здесь, как и в Бранденбурге, дело было прервано Семилетней войной. Эта упорная война, покрывшая Фридриха такой славой, и велась главным образом из-за Силезии, в утрате которой не могла утешиться венгерская королева. Мария-Тереза, как известно, до того любила Силезию, что не могла без слез видеть силезца! Фридрих тоже любил эту провинцию, но у него была не сентиментальная привязанность, а страсть скупца, который добыл себе бесценное сокровище и одно время дрожал перед тем, как бы его не вырвали у него из рук. Лишь только опасность миновала, он снова принялся за работу. Являясь наградой победителю, Силезия явилась и главным театром войны, — иначе говоря, ее после войны нельзя было узнать. Против такого сильного расстройства Фридрих счел необходимым прибегнуть и к сильным лекарствам. Он сам отправился навестить это, по его собственному выражению, «рожденное им в болезни чадо».

Ничто не могло ускользнуть от этого широкого и в то же время пронзительно-ясного королевского взгляда, стремившегося всюду проникнуть и наделенного от природы даром все схватывать. Король, так сказать, чутьем узнавал качество земель с точностью, которая сделала бы честь самому опытному сельскому хозяину.

Его переписку с силезским губернатором можно принять за переписку помещика со своим управляющим. «Посмотрите, — пишет он как-то, — нельзя ли предпринять где-нибудь крупных работ, которые дали бы хороший доход, как, например, осушку болот... Я почти уверен, что дело найдется, напр., в Оппельне и его окрестностях». — «Тут нечего взять, — отвечает губернатор. — Почва — торф, с нее не прокормиться ни одному поселенцу". — «Не упускайте же этого, однако, из вида, — возражает король, — и держите в запасе необходимую сумму денег». На следующий год — новый нагоняй губернатору, новые жалобы последнего на плохую почву. «Да потрудитесь же, наконец, — пишет король, — тщательно исследовать почву, вместо того чтобы говорить так зря, и пригласите себе на помощь знающих людей». Оказалось, что Фридрих был прав: дело кончилось тем, что громадные пространства новых земель в Силезии пошли в обработку. Но Фридриху мало было заселить одни коронные земли: он хотел, чтобы и помещики заводили новые деревни в своих обширных, плохо возделывавшихся владениях. Чтобы одолеть всякое сопротивление, он принялся сам за пропаганду своих идей. Он вкладывал в нее много страсти и охотно воображал, что все с ним соглашаются. Достаточно было малейшего намека на сочувствие — и он верил или притворялся, будто верит, что мнение его торжествует. Однажды в Козеле он стал убеждать графа Посадовского в необходимости отдать поселенцам силезские леса под расчистку. Граф, заведомый противник этого проекта, хранил благоразумное молчание, изредка прерывая его, чисто из вежливости и почтительности, робкими «да». Но Фридриху ничего больше не было нужно. Несколько дней спустя, принявшись убеждать другого собеседника, он сказал ему, что вел недавно интересную беседу с Посадовским, который теперь безусловно перешел на его сторону. Когда это было передано Посадовскому, тот очень испугался, зная наперед, что такой комплимент не пройдет ему даром. И действительно, недолго пришлось ему ждать — вскоре он получил официальное приглашение «представить доклад о своих дальнейших проектах колонизации».

Кто хотел угодить королю, тот строил на своей земле деревню. «Я не могу более служить моему королю солдатом, пишет один старый дворянин, выходя в отставку, — но я хочу, как вассал, доказать ему свое усердие, ибо его воля будет для меня до самой гробовой доски священнейшим из законов», И он основывает колонию. Призвать переселенцев было для съемщика коронных земель лучшим средством добиться возобновления выгодного контракта, и кому приходилось платить казне крупный штраф, тот мог от него избавиться тем же путем. Являлось у кого-нибудь честолюбивое желание украсить свое имя громким титулом и превратиться из простого смертного в «Господина Тайного Советника» — Фридрих говорил ему: «Постройте деревню». Наконец, когда почва в обществе была хорошо подготовлена, он издал знаменитый в летописях Силезии указ под названием: «Высочайшая декларация, в силу которой должны быть построены новые деревни в удобных местах, при широкой помощи наличными деньгами, которую Его Величество Всемилостивейше соизволил оказать землевладельцам».

«Такова наша Всемилостивейшая воля, что каждый из наших верных вассалов должен построить одну или несколько деревень на своей земле, если только он в состоянии это сделать».

Так начинается указ, а чтобы судить самому, «в состоянии» ли верные вассалы ему повиноваться, король требовал справок о размерах и положении лесов, которые могли быть расчищены только колонистами, о встречающихся там полянах, о болотах, которые можно осушить посредством канав, о прудах, о полях, остающихся без обработки вследствие отдаленности от хуторов. Он устанавливал наименьший размер надела, который должны были отводить новым деревням землевладельцы, желавшие получить от казны ссуду, давал план домов и указывал материал для стройки. Он определял долю государства в издержках на обзаведение, объявлял всех колонистов лично свободными, приказывал позаботиться «о школьном обучении, которое так необходимо», и иметь особое помещение для «хороших школьных учителей». Наконец, он требовал немедленно приняться за дело, чтобы в следующем году было готово уже «порядочное число деревень». Указ произвел чудеса. Местные управления так принялись за его противников, что те вынуждены были сдаться. Король, со своей стороны, не жалел ни денег, ни милостей. По несколько раз в году ему присылали отчеты об основании новых поселений. Он хвалил, поздравлял, но вместе с тем напоминал, что этого еще недостаточно. К концу своего царствования он с гордостью увидел, что благодаря ему провинция Силезия приобрела 60 000 новых обитателей.

Не меньшую заботливость проявлял он и к Западной Пруссии. Как известно, эта область вместе с епископством Эрмландским и округом Нетце выпала на долю Фридриха при первом разделе Польши. Когда наступила минута осуществления этой давней его мечты, Фридрих был уже в полной готовности: без шума занял он эти земли, и дерзкий захват не стоил ни капли крови. Тридцать лет пронеслось над головой Фридриха с тех пор, как он добыл себе Силезию, но его пыл и неустрашимость перед труднейшими предприятиями остались все те же. Он сам поехал осмотреть этот перепавший ему «кусочек анархии», как он цинично выразился. Нельзя не признать, что он нашел его действительно в ужасном положении. Страна находится в полном запустении, — говорится в официальном докладе об округе Нетце, — скот плохой и выродившийся, земледельческие орудия самые первобытные: тут не знают даже железного плуга. Поля выпаханы, заросли сорными травами и покрыты камнями; луга заболотились, леса вырублены. Крепости и большая часть деревень и городов в развалинах. Дома таковы, что не поверишь, как там могли жить люди: это жалкие лачуги из грязи и соломы, выстроенные на первобытный лад первобытными средствами. Бесконечные войны, пожары, повальные болезни и отвратительное управление разорили этот край. и убили в нем всякую охоту к труду. Крестьянское сословие загублено вконец, городского совсем нет. Болота и заросли занимают места, на которых прежде (в эпоху Тевтонского ордена), если судить по немецким кладбищам, жило многочисленное население. Мрачные краски этой картины не преувеличены. Несомненно, что по крайней мере четвертая часть земель этой провинции оставалась необработанной, и что города ее не стоили иных деревень: в Бромберге, где теперь 30 000 жителей, тогда их едва набиралось 800.

Чтобы поднять этот жалкий край, Фридрих сразу пустил в ход все средства — как материальные, так и моральные: отмену крепостного права, провозглашение равенства всех перед законом, дарование свободы совести, учреждение школ и вместе с тем денежную помощь городам, беспроцентные ссуды захудалым дворянам-помещикам, разведение дессауских лошадей и испанских коз, наконец, даровую раздачу семян.

Вся страна была разделена на небольшие участки, в каждом из которых был свой начальник, свой суд, своя почта, своя медицинская организация. Не было города, где хотя бы один квартал не поднялся из развалин. Везде работали плуг и кирка, везде шли постройки. Год спустя Фридрих пишет Вольтеру: «Я уничтожил рабство, я отменил варварские законы и поставил на их место разумные; я открыл канал, который соединяет Вислу, Нетце, Варту, Одер и Эльбу; я отстроил города, лежавшие в развалинах со времени чумы 1704 года; я осушил 20 000 кв. миль болот; я завел в стране полицию, о которой там не знали даже по слухам». Канал, о котором идет здесь речь, был выстроен с невероятной быстротой: он был окончен в 16 месяцев благодаря тому, что 6000 рабочих трудились над ним день и ночь и что Фридрих не пожалел на него 740 000 талеров. Летом 1773 года Фридрих мог уже с радостью смотреть, как нагруженные на Одере корабли спускались по Висле, В то же время он делал громадные затраты для защиты страны от бича периодических наводнений. А колонисты уже стекались сюда со всех сторон. Провинциальная палата получила самые точные наставления. «Quod bene notandum» — написано на полях одного приказа. — «Все это должно быть выполнено буквально, или горе палате! Мои приказы должны исполняться точь-в-точь и немедленно». Они так и исполнялись. Было бы утомительно перечислять, что сделано было для каждого города. Возьмем для примера один Кульм. Когда этот несчастный город достался пруссакам, в нем были еще целы старые стены и старые церкви, но от многих домов остались только зиявшие по сторонам улиц погреба, где ютилась несчастная беднота. Из 40 домов на Рыночной площади в 28 не было ни окон, ни крыш. Фридрих стал сыпать деньгами: он дал 2635 тал. на мостовые, 36 884 — на 25 промышленных заведений, 5106 — на поправку домов, 3839 — на общественные здания, 80 343 — на частные постройки, 11 749 — на церковь и школу, 73 223 — на обзаведение для новых поселенцев, башмачников, портных, садовников, каменщиков, плотников, суконщиков, купцов и т. д. Когда весь этот люд устроился и все эти здания были воздвигнуты, Фридрих мог с гордостью сказать, что выстроил новый город. И когда та же работа была завершена во всей стране, он мог с гордостью же сказать, что создал новую провинцию.

 

* Надо заметить, что в вопросе о баварском наследстве, как и во многие другие решительные моменты своей жизни, Пруссия очень многим обязана была содействию России. Только угроза Екатерины II послать русские войска на помощь прусским заставила Австрию отказаться от притязаний на Баварию и заключить невыгодный для себя Тешенский мир (13 мая 1779 г.). (Примечание переводчика).

** В декабре 1740 года. Фридрих II не только ничем не мотивировал своего нападения на Силезию, но счел даже возможным перейти ее границу без объявления войны Австрии. (Примечание переводчика).

*** 25 декабря 1745 г.

 

Итоги колонизации перед смертью Фридриха II 

Происхождение колонистов. Греки и цыгане. Слияние с народом. Политические последствия

В общем итоге за свое сорокашестилетнее царствование Фридрих II ввел в прусскую монархию 300 000 новых подданных. Он распределил их между старыми городами, девятьюстами новых деревень и несколькими тысячами специально для того основанных поселков. Если припомнить результаты деятельности его предшественников и сложить их с итогами деятельности Фридриха, то окажется, что в 1786 году почти треть прусского народонаселения состояла из колонистов, поселившихся в Пруссии, начиная со времени великого курфюрста. Подобного факта нельзя найти в истории никакого другого из новых государств.

Мы уже знаем, откуда явились при предшественниках Фридриха эти путники, искавшие нового отечества. В царствование Фридриха наибольшее число их выставила Германия, а в Германии — Саксония, Вюртемберг, Пфальц и Австрия. Вне Германии прусские вербовщики эксплуатировали более всего Польшу. Но не найдется ни одной страны в мире, которая не была бы представлена среди колонистов, собранных Фридрихом.

Среди силезских поселенцев мы находим французов, правда, в очень небольшом числе. Почти во всех городах были итальянские магазины «галантерейных» товаров и съестных «деликатесов», где почетное место занимала разного рода колбаса и ветчина. Фридриху хотелось привлечь в свои земли и греков, чтобы при их посредничестве завязать торговые сношения с Югом и Востоком. Он поручил своему агенту в Венеции обещать грекам самые заманчивые условия, если они согласятся поехать в Пруссию. Агент этот завязал сношения с одним греческим духовником, неким Феоклетом, который торжественно титуловался так: Orientalis ecclesiae Graecae humilis praelatus, abbas infutatus et chorepiscopus Poliadiae et Bandorum in Macedonia, etc. Результаты, однако, получились неблестящие: в Силезию явилось всего несколько Константинов и Деметриев. Самыми удивительными гостями прусской монархии были, конечно, цыгане. Фридрих хотел прикрепить к земле своего государства даже этих странных пришельцев с Востока, продолжавших кочевую жизнь былого времени, блуждавших огромными толпами по Восточной Пруссии и по Литве и возбуждавших к себе в жителях ненависть, смешанную со страхом. Фридрих I громил их грозными указами. Он приказал расставить на границе виселицы с надписью: «Казнь цыганской сволочи, мужчинам и женщинам» — и при появлении их таборов сзывать набатом милицию. Но цыгане продолжали появляться, пользуясь страхом, который внушала прусским властям их репутация колдунов. Фридрих II сначала возобновил было против них угрозы своего отца, но в конце концов решил попробовать, нельзя ли сделать чего-либо путного из этих бродяг. Он стал пользоваться ими как шпионами для армии, заставлять их собирать тряпки для своих бумажных фабрик и завел, наконец, в разных местах несколько особых цыганских колоний, жители которых до сих пор сохранили свой тип, свои нравы скоморохов и странствующих музыкантов и свою привычку воровать, особенно сильно сказывающуюся у женщин, жертв векового атавизма.

Таким образом, прусское население во времена Фридриха представляло собой терпеливо и искусно сложенную мозаику. Составные части ее и теперь еще заметны, хотя время стерло и несколько смешало краски. Так, из главных групп переселенцев в Восточной Пруссии мы легко отличаем по некоторым особенностям языка и одежды, по народным воспоминаниям, по песням и сказкам потомков пришельцев из Зальцбурга. В Западной Пруссии сразу бросаются в глаза призванные Фридрихом II швабы; их черные волосы, темные глаза и стройное сложение резко разнятся со светло-русыми головами, голубыми глазами и дородностью уроженцев Севера, далеко уступающих им и в предприимчивости, и в способности к напряженной работе. Почти все эти швабы пришли в свое новое отечество бедняками. Соблазнившись указами Фридриха, которые его агенты читали им под тенью деревенских лип или в кабачках, они забрали свои пожитки и тронулись в путь. Богатые ехали на телегах, набитых всем, что только можно было захватить, начиная с хозяйственной утвари и кончая узлами ненужной рухляди, и гнали перед собой свои жалкие стада свиней и гусей; но большая часть несла все свое имущество на конце палки. Почти все они были ремесленниками. Тем не менее, по прибытии в Пруссию их наделили землей, и они без разговоров превратились в земледельцев. Иной шел, чтобы работать каменщиком, а теперь в фартуке своей корпорации отправлялся засевать поле. За плугом можно было видеть молодых женщин, которые храбро становились на место своих мужей, умерших в дороге.

В руках этих тружеников, не знавших устали и до скупости бережливых, земля возросла в пять раз в своей стоимости.

Потомки их сохранили в себе печать народного характера: они охотники до грубоватых насмешек, любят подшутить над соседом, не останавливаясь перед тем, что он может рассердиться, и, как это бывало прежде в Южной Германии, их деревушки обмениваются между собой плоскими издевками. Говорят, что их женщины легко поддаются соблазну, — это тоже считается отголоском швабского происхождения. Суеверия этих детей переселенцев все те же, что в Швабии, откуда их отцы привезли с собой магические или пророческие книги, вроде знаменитого сборника «Альберт Великий, или Симпатические и натуральные египетские секреты, в точности сохраненные, проверенные и одобренные для животных и людей». Швабский народный говор остался их родным наречием. На нем сложены те вольные песенки, которые они распевают по некоторым праздникам на лужайках для танцев или под окнами своих возлюбленных. Народные учителя негодуют против «этого ужасного языка», против этого Schwoabsch, как они говорят, передразнивая грубое произношение вюртембержцев. Но дети переселенцев остаются ему верны, и если им нужно что-нибудь сказать друг другу по секрету при чужих, они смело говорят это вслух на своем старом наречии: сами народные учителя ничего в нем не понимают.

Под самым Берлином лежит одна деревушка, представляющая для историка любопытнейший предмет наблюдения. В этой деревне, под названием Риксдорф, тысяч до семи жителей: часть ее заселена немцами, другая часть — чехами. Чехи разделяются на несколько религиозных общин: кальвинистов, лютеран и чешских братьев, которые представляют собой последние остатки гуситов*. После долгих гонений и скитаний, найдя себе, наконец, приют на гостеприимной почве Бранденбурга, они до сих пор сохранили такое живое воспоминание о прежнем своем отечестве, как будто только вчера оттуда прибыли. Они живут замкнуто, образуя род маленькой республики с очень строгими законами о нравственности. Всякие развлечения, танцы и даже игра в карты воспрещаются. Против провинившихся установлен целый ряд карательных мер — пасторский выговор, вызов в собрание «старших», требование исправиться, временное отлучение от причастия и, наконец, полное отлучение от общины. Чешские братья говорят по-немецки, и проповедники их, в силу королевских указов, должны пользоваться в церкви этим же языком. Но братья не забыли чешского: они говорят на нем дома и преподают его в школах. Библию они читают по-чешски; псалмы написаны и поются на обоих языках, и в ночь перед Рождеством после немецкой молитвы вдруг раздается čas radosti — чешский гимн в три строфы со старинной, оригинальной, захватывающей мелодией, которая глубоко потрясает души присутствующих. Чешские братья долго не могли поладить ни с кальвинистской, ни с лютеранской общинами, тоже плохо ладившими между собой. Эти три сестры-изгнанницы питали друг к другу далеко не родственные чувства; в своих бесконечных ссорах они не скупились на оскорбления и сравнения с разными апокалипсическими зверями. Но им все же пришлось помириться: у кальвинистов и лютеран все еще разные церкви, но школа у них общая. Они не так суровы и фанатичны, как чешские братья, и не так сильно сохранили на себе печать своего происхождения. Однако и они не забыли своего языка.

В Риксдорфе чехи на прощание говорят: «Z panem bohem» вместо немецкого «adié», а вечером, смотря по тому, по каким улицам гуляешь, слышишь то «gute Nacht», то «dobrá noc».

Французскому языку не так посчастливилось, как швабскому и чешскому, — он вышел из употребления. Если еще есть несколько церквей, где — как, например, в Берлине — проповедь говорится по-французски, то слушать ее приходит больше немцев, чем детей гугенотов: для берлинцев это является упражнением во французском языке. В некоторых местах, например в Цитене, Укермарке, где французская колония, живя далеко от городов, лучше сохранила память о родине, до сих пор еще в немецкой речи встречается немало французских слов, однако в очень искаженном виде. Дети говорят родителям: pir, mir; постель называется kutsche — это французское слово couche, выговоренное на немецкий манер; groseille превратилось в gruselshem. Также исказились и фамилии: Urbain превратилось в Irrbenk, Dupont в Dippo, Vilain в Villing. При крещении продолжают даваться французские имена Jean, Jacquet, Rachel, но их так выговаривают, что не узнаешь. Однако и до сих пор потомки гугенотов заучивают в детстве кое-какие вещи по-французски. Так, они нередко выучивают десять заповедей на мощном французском языке ХVI века, и странно слышать, как маленькие девочки читают одну из них: «Tu ne paillarderas pas». Все немецкие гугеноты знают также наизусть, ничего, впрочем, не понимая, кальвинистское исповедание веры: последнее воспоминание об отечестве живет в этих немногих строках, из-за которых предки Урбэнов и Дюпонов пошли в горькое изгнание.

Есть и другие признаки, по которым можно узнать колонистов французского происхождения. Они настолько сохранили национальный тип, что француз, попав вдруг из французской деревни в деревушку вроде Цитена, испытал бы очень странное ощущение при виде этих крестьян, совершенно похожих на наших. Он непременно почувствовал бы желание заговорить с ними по-французски, но они не поняли бы его, и у них не оказалось бы с ним ничего общего. Во время моего последнего путешествия по Германии мне самому пришлось встретиться с поразительным доказательством этой устойчивости французского типа. Как-то раз в театре, который в тот вечер был заполнен сверху донизу, я в антракте занимался рассматриванием публики. Вдруг мой сосед сказал мне: «Здесь есть ваш соотечественник; присмотритесь хорошенько, и вы его найдете». Мой взгляд вскоре остановился на одном из присутствующих, и я, не колеблясь, указал на него моему собеседнику. Я не ошибся; так быстро открытая мною особа оказалась членом германского парламента с чисто французским именем, унаследованным от предков-гугенотов. Присмотревшись ближе, я заметил, однако, в своем соотечественнике что-то странное: это было французское лицо без французского выражения. Бегейм-Щварцбах коротко и верно определяет, чем потомки французских изгнанников отличаются от своих соотечественников и в чем они остались похожи на них.

«Почти у всех них, — говорит он, — темные волосы и темные глаза с блестящим и пытливым взглядом; они среднего роста со стройным станом; изящные, длинные и тонкие пальцы их женщин резко отличаются от толстых, неуклюжих пальцев немок; но на лицах их лежит печать спокойствия, флегма немецкого добродушия, которая совершенно меняет эти французские физиономии».

Чем больше проходит времени, тем больше сглаживаются эти различия. Семьи различного происхождения, прежде сторонившиеся друг друга, все чаще и чаще смешиваются путем браков. С другой стороны, возрастающие быстрота и удобства сообщений разбивают и рассеивают эти маленькие союзы иностранцев, прежде державшиеся так крепко. Уже давно юридические привилегии гражданского и политического характера, дарованные в свое время колонистам, успели исчезнуть, и дети переселенцев подчинились общим законам. Одни только меннониты удерживали за собой до наших дней свободу от воинской повинности, которая была им пожалована великим курфюрстом и подтверждена Фридрихом Великим. Даже после того как Пруссия получила конституцию и воля короля перестала быть единственным законом, министры все еще ставили привилегию меннонитов выше конституции. Но в 1867 году парламент Северной Германии, несмотря на поднявшиеся в защиту меннонитов протесты, вотировал 57-ю статью: «Каждый немец обязан военной службой, и никто не имеет права замещать себя при исполнении этой обязанности». С того времени эти враги войны эмигрируют массами. Придя из Чехии в Пруссию, они теперь уходят из Пруссии в Америку. «Но что же из того! — говорит Бегейм-Шварцбах. — Они давно уже дали все, что могли дать. Государство вознаградило их довольно щедро, а государство есть живой организм, подчиненный законам роста, и не может дозволить держать себя в наложенных на него несколько веков тому назад узах».

Таким образом, эти иностранцы, пришедшие со всех концов Германии и Европы, слились в одно целое с принявшим их в себя народом. Теперь в Пруссии есть только пруссаки. Во время опасности все они проявляли одинаковую любовь к приемному отечеству: в 1814 году меннониты, не имея возможности сражаться, отдавали на общее дело свои деньги. Французам нечего и пробовать заговаривать с потомками французских выходцев насчет общности происхождения; самые любезные из них спешат тогда заявить, что они «истые немцы до глубины своей души». Некоторые же из них оскорбляют самих немцев крайностями своего германофильства, как это было с тем господином, который перед самым началом войны 1870 года с кафедры берлинского университета просил прощения у Бога и у людей за свое французское имя. Позволив себе еще раз обратиться к личным воспоминаниям, я скажу, что если я был очень радушно принят в маленькой французской колонии в Ганау, где дамы так сострадательно ухаживали за нашими больными пленными, то, с другой стороны, единственный крупный разговор в Германии после войны вышел у меня как раз с берлинским французом.

Эти иностранцы, растворившись в прусском населении, передали ему полученные от природы свои особые дарования и сделали его непохожим ни на какой другой народ. Из смешения различных рас образовалась новая раса.

Припомним при этом, что само коренное население, если взять его в целом, не было туземным в этой стране. Провинции, которыми правил Фридрих: Бранденбург, Померания, Восточная и Западная Пруссия, Лузация, Силезия, — в VI веке были заселены исключительно славянами. В течение средних веков целые толпы новых поселенцев постоянно приливали туда из всех областей Германии и Голландии. Монахи, шедшие с проповедью Слова Христова, купцы, искавшие новых рынков, крестьяне, привлекаемые свободой собственности, рыцари, гнавшиеся за приключениями и возможностью обзавестись за счет язычников новыми землями, маркграфы, желавшие расширить свои владения — вся эта пестрая толпа проповедников, торговцев, земледельцев и воинов пробралась в маленькие славянские государства и, то втираясь между жителями, то вытесняя их, мало-помалу подготовила расширение Германии далеко за пределы, указанные Тацитом. В конце средних веков образовалось что-то вроде особой бранденбургской нации, говорившей на особом языке — наречии марки, о котором с похвалой отзывается Лютер в своих 3 а с т о л ь н ы х   р е ч а х. Но перевороты ХIV и ХV веков, религиозные войны ХVI века и, наконец, ужасная Тридцатилетняя война совсем было погубили плоды многовековой работы. Тогда-то государи-колонизаторы принялись за свое дело, с ходом которого мы только что познакомились. Тогда-то новые колонисты, стекавшиеся не только, как прежде, со всех концов Германии, но даже из-за границы, заполнили собой пробелы старой колонии. Одним словом, Гогенцоллерны закончили тогда начатую Асканиями работу созидания того искусственного, но необыкновенно умно и крепко организованного политического тела, которое зовется Пруссией.

Нужно ли указывать на то, что прилив каждой новой волны поселенцев вызывал в стране и новый прилив рабочей энергии? Коренные жители, на которых обрушивается какая-нибудь катастрофа, опускают после нее руки: они не вырывают сорных трав, овладевающих их полями, они не отстраивают опустевших кварталов своих городов. В Магдебурге или в Бреславле они за 100 лет не могли убрать оставшийся от пожара мусор. Но колонист, придя издалека специально для того, чтобы пахать свое поле или строить себе дом, вырывает плевелы и расчищает развалины. Известно, что самый беспечный лентяй из Европы, попав на уступленный ему участок в Америке или в Алжире, чувствует в себе пробуждение энергии. Примеру этих иностранцев и обязано в значительной степени прусское население тем упорным рвением в труде, которое дало возможность подданным извлекать из бедной страны нежданно большие средства, а королям содержать вовсе несоответственные числу подданных военные силы, позволившие Фридриху бороться с коалицией могущественнейших держав на свете.

 

* Секта чешских братьев возникла в ХV ст. Основателем ее был Петр Хельчицкий. Главной своей задачей братья ставили осуществление в жизни принципов евангельской нравственности. Знаменитейшим членом этой секты являлся известный педагог Ян Амос Коменский. (Примечание переводчика).



_________________
Все три издания «Очерков по истории Пруссии» Эрнеста Лависса можно найти и приобрести на букинистическом сайте alib.ru.